Ян Томаш Гросс

До войны моя мама провела несколько лет в России и усвоила сталинские порядки. В то время в СССР опоздавшему на работу грозил лагерь, так что мама была чрезвычайно пунктуальна. Она всегда просыпа­лась заранее, чтобы я успел вовремя в школу. А мама Яся считала, что школа не так уж полезна, и позволя­ла сыну поваляться в постели. Когда я бежал в школу, он еще сладко спал, но Ясь потом стал профессором в Принстоне, а я — всего лишь доцентом в Стокгольме, так что Ханночка Шуманьская, видимо, лучше знала, как воспитывать детей.

В тюрьме можно было обмениваться письмами, а точнее, передавать друг другу приветы, потому что была цензура и все существенное и подозрительное тюремные власти моментально вычеркивали, но даже в этой усеченной форме наши послания свидетельствовали о том, что мы помним друг о друге. Однажды я получил письмо от Яся, он поздравлял меня с 14 июля, а это, как известно, французский национальный праздник, День взятия Бастилии. Цензор был, однако, настолько глуп, что не сообразил, что к чему. Я здорово повеселился, читая это письмо. В мрачной тюремной жизни, где другие решали за тебя, что можно, а чего нельзя, такие события были подобны лучу света.

И еще одному научил меня Ясь — разговаривать с самой собой. Как-то я встретила его на Вашингтон-сквер, он меня не видел, и я услышала, как он разго­варивает вслух — рядом никого не было, мобильного телефона в руке — тоже. «Ясь, ты разговариваешь сам с собой?» — спросила я. «А ты нет?» — удивился он. С тех пор я часто разговариваю сама с собой, мне это очень помогает решить разные вопросы, и в такие моменты я всегда вспоминаю своего друга Яся.