Юрий Афонькин

Не страшно, – сказала она. – Пока жив друг – ничто не страшно.

вы, костры нашей юности! Белые клубы дыма тянулись над полем, потрескивало пламя, а кругом — тишина… Картофель поспевал последним, к тому времени уже все бывало убрано, земля лежала, раскинувшись во всю ширь. Ясный воздух, горький, белый, любимый дым, последняя осень. Горький дым, горький аромат осени, костры нашей юности.

Странное чувство охватывает меня: теперь, когда я один и рядом нет моих товарищей, мне начинает казаться, что все вокруг тихо заколебалось и утрачивает реальность. Все, что только сейчас было прочно и незыблемо, вдруг преображается и предстает передо мной в таком поражающе новом и непривычном виде, что я не знаю, не грезится ли мне все это. На самом ли деле я здесь?

Так, глядя в пустоту, я могу сидеть часами. Прежде этого не было. Я всегда знал, что мне нужно делать.

Смутно ощущаем мы, как что-то теплое, скользкое хочет обвить нас, опутать наши движения, приклеить к чему-то. Это не только директор и не только школа — и то и другое лишь звенья одной и той же цепи, — это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинчатость, все спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой силой, что гнев наш переходит в презрение.

А мы попались в сети их фраз и вместо того, чтобы бороться против них, боролись за них.

Ах, любовь — факел, летящий в бездну и только в это мгновение озаряющий всю глубину ее!

кто лишен возможности стрелять, тому на многое рассчитывать не приходится

Ныне же я знаю: расти тоже значит прощаться. И расти нередко значит — покидать.