Леонид Зорин

почерк по-прежнему был неразборчив, что объяснялось немыслимым темпом: реплики обгоняли перо.

наряду с университетом кончал я заочное отделение Литературного института имени Горького в Москве. Надо было определяться. Бакинский театр принял Швейцер, он пригласил меня в завлиты, о лучшем нельзя было и мечтать.

О том, что мир осадили мы сами, что в старом городе Нюрнберге по прихоти истории судят, в сущности, родственную идеологию, советские люди еще не догадывались или не решались догадываться.

Видим ли мы ушедшее время в совокупности событий и лиц, видим ли только детали целого, способные стать приметой былого, опознавательными его знаками, — в обоих случаях можно сказать о магической эстетике времени. Выхваченные из потока брызги, пожалуй, особенно выразительны. Поток времени безусловно эпичен, мгновения тяготеют к жанру, а он по природе своей театрален.

в повседневности театральное вычленяется без особых усилий, лишь стоит взглянуть на окружающее и происходящее со стороны.

, «остановленная» и повторенная сознанием, становится «отражением

жизни», иначе говоря, обнаруживает свое эстетическое начало.

из действующего лица вдруг превращаться не то в свидетеля, не то в соглядатая

Шахматы наряду с футболом были сильнейшим моим увлечением. С футболом однажды пришлось расстаться, но шахматы остались со мной и стали моей надежной опорой. Я прибегал к ним почти неизменно, так же как прибегал

к стихам, — стоило только ощутить, что в душу неслышно вползает хандра. Странно, но даже в юные годы я видел в них не просто игру, не просто захватывающее единоборство. Нет, эта концентрация духа, которая позволяет увидеть ваше вероятное будущее пусть только на клетчатой доске — и просчитать его варианты, — уже не игра, уже не спорт. Чтоб заглянуть за опущенный полог, нужно воспарить над реальностью на новом — визионерском — уровне, войти в особое состояние, в особый эзотерический мир. Фигуры и пешки и в малой мере не были скромными деревяшками, послушными воле моей руки. Они дышали своим теплом и излучали свою энергию, в них билась неведомая жизнь, она подсказывала маршрут, оазис, идеальное место — поле вбирает в себя фигуру, и здесь они достигают слитности. Ферзи и ладьи, слоны и кони мечтают реализоваться и выразиться ничуть не меньше своих полководцев, их надо чувствовать, надо слышать, надо принимать их сигналы. Этот забавный антропоморфизм не был наивным и сочиненным, шахматы — особая сфера, возможно даже непознаваемая, у каждой табии в конечном счете оказывался свой предел и свой срок