Томас Лиготти

Наше сознание, ненадолго вздремнувшее в саду безлюбопытства, может, например, уколоться шипом «СМЕРТЬ, СМЫСЛ», или спонтанно отмодулироваться в минорный тон капризом мозговой химии, погоды, или неизвестной причины. Вслед за чем просыпается голод по «ЖИЗНЬ, СМЫСЛ», ведь пустота должна быть заполнена, и гонка возобновляется.

Мы должны либо перехитрить сознание, либо оказаться брошенными в его водоворот трагической действительности, и страдать, как это назвал Цапффе, от «страха существования» — не только нашего собственного существования, но от существования самого по себе, идеи о том, что вакансия, которая в противном случае могла бы быть получена, занимается подобно кабинке в общественном туалете бесконечных измерений, что есть вселенная, в которой блуждают такие вещи, как небесные тела и люди, что все существует не так, как кажется оно существует, что мы являемся частью всего существования пока не перестанем существовать, если есть что-то, что мы можем понимать как нечто иное чем сходство или проявление сходства.

. Проще говоря, мы не способны жить иначе, кроме как в самообмане, вынужденные лгать себе о себе, а так ж о нашей безвыходной ситуации вечного проигрыша в этом мире.{

Изоляция, анкеровка, отвлечение, и сублимация, это уловки, при помощи которых мы поддерживаем в себе иллюзии, которые позволяют нам продолжать двигаться дальше. Без мыслительных фокусов, мы довольно быстро предстанем перед тем, кем мы, в сущности, являемся. Противное напоминает взгляд в зеркало, в котором внезапно мы видим череп, издевательски осклабившийся нам сквозь кожу и плоть. А внутри черепа, ничего, только тьма и пустота. Здесь кто-то есть, и в тоже время — здесь нет никого — жутковатый парадокс, весь ужас в одном быстром взгляде. Крохотный кусочек нашего мира отслоился чешуйкой, а под ней оказался лишь хруст опустошения — ярмарочные карусели, которые отчаянно кружатся, но места на лошадках пусты. Мы сотворили для себя мир, но нас самих в нем нет. Возможно, если бы у нас достало храбрости взглянуть беспристрастно на свои жизни, мы бы поняли, кем мы на самом деле являемся. Но для этого нам нужно остановить карусель, которая, по нашему убеждению, будет кружиться вечность.

Недвусмысленное „нет“ не может быть ни произнесено, ни реализовано. Последние слова Люцифера на небе были „Non serviam“ („Не служу!“), но никто не служил Всевышнему более деятельно, ибо Его шоу в облаках никогда не привлекло бы такого количества внимательной клиентуры, не сопровождайся это шоу важным аттракционом, устроенным дьяволом в виде ада на земле.

В этом и состоит ключевой мотив пессимистического воображения, ясно сформулированный Шопенгауэром: за занавесью жизни скрывается что-то жуткое, способное погрузить наш мир в кошмар.

В этом и состоит ключевой мотив пессимистического воображения, ясно сформулированный Шопенгауэром: за занавесью жизни скрывается что-то жуткое, способное погрузить наш мир в кошмар.

У Майндлендера роль оккультного мастера-кукловода играет не шопенгауэровская Воля-к-жизни, а Воля-к-смерти, и именно она дергает нас за ниточки, заставляя танцевать в спонтанных движениях, подобно куклам-марионеткам, закрученным в кильватерной струе божественного самоубийства.

в повести „Хребты Безумия“ (1936) американского писателя Г. П. Лавкрафта, один из персонажей упоминает „древние мифы“ о „Старцах, прилетевших с далекой звезды и шутки ради, а то и по ошибке, сотворивших здесь жизнь.“ Шопенгауэр, завершив свою личную мифологию о том, что все во Вселенной питается волей к жизни, переключился на здоровый пессимизм, представив жизнь как скопище мук.

Шопенгауэра описывают некую философскую сверхструктуру, в центре которой находится Воля, или Воля к жизни — слепая, глухая и немая сила, толкающая людей на путь их несчастий. Невзирая на то, что идейную систему Шопенгауэра, в отличии от систем любого другого систематического философа, было не так-то легко проглотить и усвоить, ни один разумный индивид не станет возражать, что всякое живое существо ведет себя в точном соответствии с данной философией в ничем не стесненном ее изложении. Заведенные пружиной некой силы — назовем ли ее Волей, или élan vital (жизненной силой), или anima mundi (мировой душой), психологическими или физиологическими процессами, природой, или чем угодно — организмы оказываются несомыми ею до тех пор, пока не изнашиваются до последнего предела.