Наталья Решетова

От морфина, который ей давали в больнице, у нее начались затейливые галлюцинации. Наряду с дьяволом и цирковым силачом, ей явился какой-то помятый ирландец в «ужасном джемпере», в ком она тут же признала недостающий элемент той истории, которую уже двадцать лет как пыталась закончить.

Прежде чем стать писателем, я вела странную бродячую жизнь, забросив учебу в университете, чтобы присоединиться к энвайронменталистскому протестному движению, а потом выучилась на специалиста по лечебным травам

Нам часто говорят, что искусство не способно ничего изменить. Я не согласна. Оно формирует наши этические ландшафты; оно открывает нам внутренние жизни других людей. Оно служит полигоном возможного. Оно создает простые неравенства и предлагает иные образы жиз

«Когда ты просто стараешься выжить — а именно так я это воспринимала в то время, и я имею в виду духовное выживание, — нужно, как мне кажется, отбросить бесполезные эмоции, а гнев и горечь бесполезны. Думаю, в некоторых обстоятельствах они могут послужить топливом, но это не то топливо, в котором я тогда нуждалась. Мне нужно было сказать — [и теперь она произносит это с горячностью] — „тем не менее, вопреки и несмотря ни на что“. Эти слова были моим девизом».

Cadillac Moon», с ее нейтральным

Когда 12 мая 2008 года он умер от сердечного приступа, The New York Times написала о нем как о художнике, «который снова и снова перекраивал искусство XX столетия». Прикованный к инвалидному креслу, он продолжал мечтать о том, чтобы запечатлеть в фотографиях весь мир, дюйм за дюймом, и просил друзей делать снимки самых скучных деталей, какие только смогут найти. Не существовало ничего, что не заслуживало бы его внимания, и не было никого, кто превзошел бы его грандиозную по степени охвата и масштабу концепцию искусства как своего рода альтернативной планеты. «Я за согласие, — твердо сказал он. — Без исключений. Я за всеобщую интеграцию».

Если молчание равносильно смерти, как он учил нас, тогда искусство равносильно речи, а речь — жизни.

Энни Диллард в своем эссе «Зрение» (1974) с энтузиазмом описывает историю группы людей, живших в XIX веке, которые были слепы с рождения, а потом обрели зрение после операции по удалению катаракты. Их мозг не умел интерпретировать визуальную информацию, поэтому какое-то время они видели мир в необработанном и неупорядоченном виде: плоские, лишенные глубины пятна цвета, некоторые яркие, а другие настолько темные, что казались дырами. Деревья светились, как языки пламени; у каждого посетителя было абсолютно неповторимое лицо. Если бы кто-нибудь дал им кисти, пишет Диллард, «возможно, все мы тоже смогли бы увидеть пятна цвета; мир, освобожденный от оков разума».

Страдая от отека роговицы, он брал с собой в Национальную галерею фен, включал его и невозмутимо сушил свои мокнущие, слезящиеся глаза, чтобы смотреть на картины. Он всегда находил способ приспособиться, найти преимущества или компенсировать потери от происходивших с ним перемен.

Алан Беннетт вспоминает, как в 1992 году он сидел позади Джармена на премьере «Ангелов в Америке». По пути в театр он слегка поцарапал руку и был «в отчаянии оттого, что Джармен может повернуться и пожать мне руку. Поэтому, к стыду своему, я не стал его окликать». В антракте он кинулся наверх и заклеил руку пластырем, после чего наконец смог поздороваться.