Клаусс Манн

Впрочем, и лицо его, как оно ни было бледно и мрачно, все же являло собой отрадный контраст с теми тремя лицами, которые его окружали: впалые виски и сильный подбородок все же выдавали лицо человека, жившего и страдавшего. Лицо же его мясистого покровителя было разбухшей свиной маской, мордочка инженю — маской воплощенной глупости, а у руководителя пропаганды была просто перекошенная рожа.

— И как же я могла позабыть фамилию, это же мой любимый писатель!
Николетта спросила, не о Толстом ли речь.
— Совершенно верно — Толстой! — радостно подтвердила фрау Белла. — Я же говорю — величайший! Это была какая-то совсем новая его вещь…
Скоро выяснилось, что эти восторги у матери Хефгена вызвал рассказ Достоевского.

Барбара смотрела на него потрясенная. Ведь только что еще Хендрик Хефген был полководцем — раздраженный, высокомерный, неумолимый, стоял он перед своим войском — перед девушками из кордебалета. И вдруг — без всякого перехода — предался вакхическому неистовству. Конвульсии пробегали по бледному лицу, бриллиантовые глаза закатились, из приоткрытых губ летели сладострастные хриплые стоны. Танцевал он блестяще, девицы с восхищением смотрели на безупречную технику качающегося режиссера, сама принцесса Тебаб не нарадовалась бы, глядя на него.
«Откуда это у него? — думала Барбара. — И что он сейчас чувствует? Чувствует ли что-нибудь вообще? Или просто демонстрирует девицам, как надо выбрасывать ноги?»