Игорь Стуликов

eso no me detengo. Estamos muy apuradas.­ (По срочному делу, поэтому не хочу задерживаться. Мы спешим.)
— Vаyanse con Dios, hermanas. (Поезжайте с Богом, сестры.)
— Gracias, hijos. Qué Dios les proteja. (Спасибо, дети. Храни вас Бог.)
— Аминь, — сказал полицейский

гавани.
Лег спать. С восходом солнца

По мере того как я записываю эти мысли, так живо рисовав­шие­ся мне в те далекие годы и сейчас вновь нахлынувшие с такой ужасающей ясностью, я вспоминаю, какой гнетуще непроницаемой­ должна быть тишина и каким полным одиночество, чтобы заставить жить воображением молодого человека, очутившегося в тюремной камере. Такая жизнь доводит до сумасшествия. Она раздваи­вает человека. Она дает ему крылья и заставляет блуждать в мире желаний. Дом, отец, мать, семья, детство — нет такого уголка в цепи лет, куда он не мог бы заглянуть

Действительно, вместе с пайкой хлеба я нашел большой кусок вареного мяса, а в кармане штанов — целое сокровище! — пачку сигарет и зажигалку. Подарки такого рода стоили здесь миллионы. Две рубашки вместо одной, шерстяные кальсоны, доходящие до лодыжек. Никогда не забуду этого Баттона. Он платил за устранение Потрошителя. До потасовки он был всего лишь помощником. Теперь же, благодаря мне, он сам дорос до большого человека. Короче, своим продвижением он был обязан мне и выражал свою благодарность.

О конвое много не расскажешь. Пожалуй, одна деталь достойна упоминания: в автоклетушке было так тесно, что любой мог спокой­но задохнуться. Стражники лишили нас последнего глотка свежего воздуха, не позволяя даже чуть-чуть приоткрыть дверцу клетуш­ки-одиночки. Когда мы прибыли в Ла-Рошель, в нашем фургоне оказалось два покойника — умерли от удушья.

Он показал мне гильзу гораздо больших размеров, чем моя. Я испугался: не устраивает ли он мне ловушку? Весь разговор он завел, положим, для того, чтобы выведать, заряжен ли я. Если я скажу, что вряд ли смогу носить два заряда, вдруг ему того и надо! Не выражая мыслей вслух, я спросил:

— Сколько там?

— Двадцать пять тысяч франков.

Не говоря больше ни слова, я взял гильзу (кстати, тоже очень чистую) и тут же у него на глазах всадил в себя, крайне любопытст­вуя при этом, смогу ли удержать две.

, что, если хочешь еще раз пережить все события так же ясно, как это было в Консьержери и Болье, ты должен быть совершенно один, наедине с собой. И, уловив это, я почувствовал облегчение и увидел, что предстоящая жизнь в коллективе предъявит другие требования, потребует других действий и других планов.

снабдили нас полудюжиной бутылок в соломенной оплетке. Странно, но никто из нас даже не заикнулся о страшных увечьях, которые мы увидели. Говорили только о доброте, щедрости, прямодушии.

пойдете дальше.

— Я не могу это сделать.

— Почему?

— Потому что к нам здесь относились слишком хорошо, и я не могу на все хорошее ответить подлостью.

Поскольку я настроился на побег, срок уже не имел значения: я вспомнил, как однажды один приговоренный к пожизненной каторге обратился к судье: «А скажите, месье, сколько лет во Франции длится пожизненная каторга?»