Андрей Шарый

за неимением роскоши пестующий уют

Вот именно об этом, о неслучившемся, тоскуют и громадная базилика в Эстергоме, и венгерская скрипка.

Слово balkan тюркского происхождения, этим существительным обозначают неровную гористую местность, поросшую густым лесом.

Очень ухоженный, весьма живописный край, идеальное место для того, чтобы встретить и провести старость: местами похоже на Австрию, местами на Италию, но не Австрия и не Италия, и уж точно, по внутреннему ощущению, не Балканы. Словенцы по своим языку и крови — южные славяне, но по характеру и сути самые что ни на есть западные европейцы; получается, самые западные южные славяне. Прохладные. Они увереннее всех других прорвались в Старую Европу; никто на европейском востоке не живет лучше Словении, и ни одна страна за бывшим железным занавесом быстрее Словении не развивается

Мой остоумный польский коллега-путешественник назвал словенцев “предателями славянского бардака”

Но главное счастье Словении — в успешных поисках ответа на проклятый балканский вопрос: как немногочисленному народу, тысячу лет томившемуся под гнетом чужих властителей, а потом получившему в довесок еще и полвека коммунистической диктатуры, сохранить свои язык, самосознание, фольклор, обычаи, историческую память и, отвоевав в подходящий момент самостоятельность (“Словения смогла хирургически точно отрезать себя от Югославии”, — одобрительно сказал один западный историк), всего за пару десятилетий — ничтожный ведь срок! — развернуть полноформатное государство? При этом словенцы и их предки веками были крестьянской народностью, а словенская культура развивалась вопреки постоянному германизаторскому натиску

Коцбек в своих парижских заметках середины XX столетия самокритично писал: “В нашей истории напрочь отсутствуют всякие великие страсти, скудость ее не позволяет говорить о важной миссии. Мы не имеем возможности опираться ни на оригинальное вероисповедание, ни на особый темперамент. Специфика нашей страны — скорее выпуклость, нежели вогнутость, она лишена реального центра тяжести, который обозначал бы центр в смысле как географическом, так и этическом”. Кровавая заря взошла над Словенией только век назад, когда мало кому в Европе недоставало беды. Может быть, поэтому изучение книг о словенском прошлом не самое захватывающее чтение: в этой седой древности мало парадоксов, нет ни надрыва, ни пафоса, ни страсти. Словенский путь на вершину самого высокого пика Юлийских Альп, Триглава, кажется выверенным, неторопливым и рациональным.

С момента восстановления независимости в Софии считали главным противником не Oсманскую империю, вековые следы присутствия которой постарались попросту затереть, не получившуюся из нее в итоге Турцию, а Сербию — это геополитический соперник подходящей “весовой категории”.

Кремль поставил мифическую идею объединения Балкан официальной целью компартий пяти стран, Москва намеревалась с помощью мощного буферного государства с населением в 60 миллионов человек надежно выстроить свою юго-западную военную и политическую оборону.

Между культурой, в которой та или иная литература возникает, и тем, о чем эта литература рассказывает, существуют прочные связи. Есть мнение, согласно которому литература настолько национальна, что только изредка имеет шансы стать универсальной. Отсюда вывод, что умелый модернист Цанкар со своими “Видениями из сна” или плодовитый современный постмодернист Драго Янчар со своим “Безымянным деревом”, сколько бы и на какие бы языки их ни переводили, навсегда останутся писателями, важными исключительно для словенцев, а в Швеции или Греции никто их читать все равно не будет. Это не значит, что Цанкар и Янчар — плохие писатели; это значит, что они исключительно национальные писатели