Илья Будрайтскис

Суть этого противостояния можно свести к вопросу, однажды сформулированному одним из авторов сборника, журналистом Юрием Сапрыкиным: «„Зачем говорить „нарцисс“, когда можно сказать „мудак“?»

самый важный критерий роста мы заимствовали из физики: разнообразие, помноженное на скорость, плюс коэффициент движения относительно «других». Чем больше всего нового и полезного мы можем уложить в единицу времени, тем быстрее идет наш личностный рост, и особенно здорово, когда мы растем быстрее, чем другие. Ведь сейчас каждый знает, что в будущее попадут не все.

язык поп-психологии проникает в повседневную речь и воспроизводится по любому поводу, заменяя собою фигуру ответственности, поступка, выбора

В противоположность этому человек со здоровым нарциссизмом мог бы характеризовать себя так: «Внутри себя я устойчиво ощущаю, что я хороший. Со мной все нормально, даже если ситуативно я не справляюсь, не достигаю целей или у меня не получается строить отношения. Мне больно, когда интересные люди меня не выбирают, но я уже не разрушаюсь, думая, что это я — ничтожество. Я ощущаю себя способным быть в отношениях на равных, и мне совсем неинтересно заходить в них сверху или снизу. Я согласен на свое собственное место в отношениях с людьми, и для этого мне не надо быть ни грандиозным, ни каким-то особенным. Фантазии об „идеальной версии меня“ уже не подстегивают. Мне все больше интересно узнавать себя настоящего, а не пытаться соответствовать фантому».

В конце концов, расставаться, уходить из/от отношений — не значит уничтожать их ценность в своей жизни. Это значит признавать, что не всякий опыт случается таким, как мы его задумывали. Кажется, честнее принять, что нечто потеряно, чем с легкостью ставить клеймо «бестолково потрачено».

Враг, с которым нужно сразиться, опасен именно потому, что принадлежит больше прошлому, чем настоящему, и его материальность вторична и условна. Вы можете снести все памятники Ленину, но это не значит, что призрак коммунизма исчез навсегда.
Более того, чем меньше у этого призрака внешних проявлений, тем могущественнее он становится.

Этот постсоветский человек, в конечном счете, является жертвой самого себя, собственного непреодоленного внутреннего рабства, неспособности принять и распорядиться собственной свободой. Рыночные реформы изменили внешние условия его существования, предоставив ему новые возможности, но оставили нетронутой его испорченную, искалеченную душу. Тяжелое наследство этой внутренней испорченности определило и судьбу молодого поколения, которое воспользовалось «внутренней свободой», кредитами и ростом потребления

Левады, отличительными чертами «советского человека» являются «принудительная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия, постимперский синдром».

индивидуальной безответственностью, склонностью к переносу вины за свое положение на любых других: правительство, депутатов, чиновников, западные страны, приезжих». Изменение внешних условий, и в первую очередь самих социально-экономических оснований советского общества, не привело к восстановлению человеческой «нормальности»: «разрушение прежних образцов не сопровождалось серьезной позитивной работой по пониманию природы советского общества и человека, выработкой других ориентиров и общественных идеалов» [6].
Новое общество, капитализм, не мог быть построен некапиталистическим человеком, и на пути к изменению базиса опять встала надстройка, пережиток — старый способ существования, препятствующий новому.

Так, в России, в силу сложных отношений между надстройкой и базисом, политические или идеологические особенности нового режима, порожденного революцией 1917 года, смогли сохранить и воспроизвести элементы старого деспотического государства и придать им еще более страшный, бесчеловечный облик