Кэрил Эмерсон

из этого я могу заключить только то, что искусство, становясь все более и более исключительным, становилось все более и более непонятным, для все большего и большего количества людей и в этом своем движении к большей и большей непонятности, на одной из ступеней которой я нахожусь с своим привычным искусством, дошло до того, что оно понимается самым малым числом избранных и что число этих избранных — все уменьшается и уменьшается.

Жизнь трудового человека с его бесконечно разнообразными формами труда и связанными с ними опасностями на море и под землею, с его путешествиями, об­щением с хозяевами, начальниками, товарищами, с людьми других исповеданий и народностей, с его борьбою с природой, дикими животными, с его отношениями к домашним животным, с его трудами в лесу, в степи, в поле, в саду, в огороде, с его отно­шениями к жене, детям, не только как к близким, любимым лю­дям, но как к сотрудникам, помощникам, заменителям в труде, с его отношениями ко всем экономическим вопросам, не как к предметам умствования или тщеславия, а как к вопросам жиз­ни для себя и семьи, с его гордостью самодовления и служения людям, с его наслаждениями отдыха, со всеми этими интереса­ми, проникнутыми религиозным отношением к этим явлениям, — нам, не имеющим этих интересов и никакого религиозного пони­мания, нам эта жизнь кажется однообразной в сравнении с теми маленькими наслаждениями, ничтожными заботами нашей жиз­ни не труда и не творчества, но пользования и разрушения того, что сделали для нас другие.

искусство есть одно из средств общения людей между собой.

Особенность же этого средства общения, отличающая его от общения посредством слова, состоит в том, что словом один человек передает другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства.

Если человек заражает другого и других прямо непосредственно своим видом или производимыми им звуками в ту самую минуту, как он испытывает чувство, заставляет другого человека зевать, когда ему самому зевается, или смеяться, или плакать, когда сам чему-либо смеется или плачет, или страдать, когда сам страдает, то это еще не есть искусство… Искусство не есть, как это говорят метафизики, проявление какой-то таинственной идеи, красоты, Бога; не есть, как это говорят эстетики-физиологи, игра, в которой человек выпускает излишек накопившейся энергии; не есть проявление эмоций внешними знаками; не есть производство приятных предметов, главное — не есть наслаждение, а есть необходимое для жизни и для движения к благу отдельного человека и человечества средство общения людей, соединяющее их в одних и тех же чувствах [курсив мой. — О. А.]. [8]

изменчивости, становления. По сути, идея вакцинации содержит в себе эту вторую логику, которая до того сохранялась в мистике, религии, магии, народных верованиях и обрядах, но была абсолютно вытеснена из сферы разума. Согласно этой логике надо быть сопричастным болезни, чтобы не быть ею уничтоженным.

Перед нами две принципиально разные логики — атомистская, ставшая важнейшим инструментом научной рациональности, и логика стихии (элементная, от лат. elementum — стихия), в которой невозможно выделить сам предмет, а можно лишь найти принцип действия, изменчивости

Порочность искусств и наук (по Толстому) заключается в их ориентации на изображение жизни, пренебрегающее непосредственным контактом с ней.

Прямое действие» в данном случае исходит от мира, а не от действующего субъекта. Именно «прямое действие» мира, открываемое заражением и опрощением, застает тебя в ситуации недеяния, ненасилия и, кроме того, в ситуации общности, совместности.

В каком-то смысле в идею вакцинации заложено не только и не столько здоровье одного организма, сколько безопасность сообщества.