Чимаманда Нгози Адичи

Когда занялся недвижимостью, я подумывал ремонтировать старые здания, а не сносить их, но смысла никакого. Нигерийцы не покупают дома, потому что они старые. Отремонтированные двухсотлетней давности амбары, ну ты знаешь, какие нравятся европейцам. Тут это вообще не срабатывает. Но оно и понятно: мы же из третьего мира, а третьемирцы, они смотрят вперед, нам нравится, когда все новенькое, потому что все лучшее у нас еще впереди, тогда как на Западе все лучшее уже в прошлом, вот им и приходится делать из него фетиш.

Однако прямого озарения у нее не случилось, причины не было, просто оседала слой за слоем неудовлетворенность, из нее сложился груз, он-то и двигал Ифемелу. Этого она Блейну не сказала: ему было бы обидно узнать, что все это началось у нее не вчера, что их отношения — все равно что радоваться своему дому, но вечно сидеть у окна и смотреть наружу.

– Ты сжигаешь память, – упрекнул ее Оденигбо.
– Нет. Память у меня в сердце.
Память – не в вещах, которые могут вынести из дома чужие люди.

ему не нравилось, что в гостиной она всегда пытается перекричать Хозяина, вызвать на спор. Угву всякий раз сдерживался, чтобы не крикнуть ей из кухни: «Заткнись!» – особенно когда она называла Хозяина софистом. Угву не знал, что значит софист, но все равно огорчался.

все до единого сочувствовали побегу от войны, от нищеты, какая сокрушает человеческие души, но не понимали нужду побега от гнетущей летаргии отсутствия выбора. Они не понимали, почему люди вроде Обинзе, выросшие сытыми-обутыми, но погрязшие в неудовлетворенности, воспитанные с рождения искать чего-то еще, ныне решаются совершать опасный, незаконный поступок – уезжать, притом что никто из них не голодал, не был изнасилован, не из сожженной деревни: просто задыхаясь от отсутствия выбора и определенности.

Нэйтен объявил ей несколькими месяцами ранее – голосом, исполненным высокомерия, – что не читал ни единой художественной книги, изданной после 1930 года. «После тридцатых все покатилось по наклонной», – пояснил он.

Она доложила об этом Блейну, тоном раздраженным, едва ли не обвиняющим, и добавила, что академики – не интеллектуалы: им не любопытно, они городят себе скучные шатры узкопрофильного знания и надежно в них прячутся.

Не вспоминай страдания своих ирландских прапредков. Разумеется, они огребли будь здоров от традиционной Америки. Как и итальянцы. Как и выходцы из Восточной Европы. Но существовала иерархия. Сто лет назад белые этносы терпеть не могли, когда их терпеть не могут, но это еще куда ни шло: черные были ниже их в пирамиде. Не говори, что твой дед был крепостным в России, когда тут было рабство, потому что значение имеет лишь одно: ты – американец, а быть американцем означает огрести все кучно, и американские активы, и американские долги, а Джим Кроу[175] – охренеть какой должок. Не говори, что это как антисемитизм. Нет, не как. В ненависти к евреям есть намек на зависть – экие они ушлые, евреи эти, все-то к рукам прибрали, евреи эти, – и признаем все же, что зависть сопровождает какое-никакое уважение, пусть и брюзгливое. В ненависти к черным американцам нет намека на зависть – экие они ленивые, эти черные, экие они неумные, эти черные.

– Любопытно: он говорит расхожее, однако считает, что это довольно глубоко, – отметил Блейн.

– Немножко эго у него имеется – как и у всех за тем столом, – сказала Ифемелу. – Вам, йельцам, разве не положено его иметь, чтоб вас сюда на работу брали?

Позади глаз зарядил болезненный пульс, вокруг звенели комары, и Ифемелу внезапно и с виноватой благодарностью вспомнила, что у нее в сумке – синий американский паспорт. Он заслонял ее от отсутствия выбора. Она всегда могла уехать – ей необязательно оставаться.

Ей досадил его комментарий об умном человеке, потому что речь – наверняка – о его жене, и хотелось спросить, зачем он это сказал. Зачем он женился на неумной женщине? Чтобы говорить, что у него неумная жена?