Джеймс Линдси

на практике интерсекциональный феминистский элемент критической расовой Теории охватывает одновременно множество категорий идентичности и пытается брать в расчет «различные способы познания». Это приводит к смешению доказательного и эмпирического, в результате чего личная интерпретация прожитого опыта (зачастую сформированная под влиянием Теории или искаженная ею) возводится в статус доказательства (обычно постулатов Теории).

представление о том, что слова могущественны и опасны, получило широкое распространение и легло в основу многих научных исследований и активистской деятельности, связанных с дискурсивным (или вербальным) насилием, безопасными пространствами (safe spaces), микроагрессией и предупреждениями о триггерах (trigger warnings).

из по большей части описательной Теория превратилась в высшей степени предписывающую — сдвинувшись от «есть» к «должно». По итогам прикладного поворота постмодернизм перестал быть способом описания общества и подрыва доверия к давно устоявшимся моделям реальности — теперь он стремился стать инструментом социальной справедливости.

прикладной постмодернизм фокусируется на осуществлении контроля над дискурсами, особенно путем проблематизации языка и образов, вредоносных с точки зрения Теории. Другими словами, он отыскивает и привлекает внимание к подчас едва уловимым проявлениям проблем угнетения, предположительно существующих в обществе, стремясь «сделать угнетение видимым». Т

Описанные изменения неуклонно размывали барьер между академией и активизмом. Раньше связка преподавательской или научной деятельности с определенной идеологической позицией считалась чем-то нежелательным. От преподавателя или ученого ожидалось, что он отбросит свои личные предрассудки и убеждения, чтобы подойти к своему предмету как можно объективнее. Научных работников подталкивало понимание, что их коллеги могут — и не преминут — указать на их пристрастность или предвзятость суждений, противопоставив им доказательства и аргументы. Преподаватели могли считать, что преуспели в сохранении объективности, если их ученики не знали, какова их политическая или идеологическая позиция.

Люди таких взглядов могут физически находиться рядом с нами, а интеллектуально — в какой-то другой вселенной. Поэтому с ними невероятно сложно взаимодействовать. Они одержимы властью, языком, знанием и отношениями между ними, воспринимают мир через призму механизма власти в каждом взаимодействии, высказывании и культурном артефакте — даже если они не очевидны или в реальности не существуют. Такое мировоззрение выдвигает на передний план социальные и культурные обиды и стремится превратить все в политическую игру с нулевой суммой, выстроенную вокруг расы, пола, гендера, сексуальности и многих других маркеров идентичности.

Вера в то, что можно добиться социальной справедливости, ограничивая или запрещая одни идеи и термины и насаждая другие, противоречит истории, опыту и здравому смыслу.

Настоящая социальная справедливость — принцип, а не идеология — достижима только при наличии последовательных инструментов.

Пожалуй, больше всего в Теории разочаровывает то, что она склонна портить буквально все, к чему прикасается, в основном благодаря отрицанию человеческой природы, науки и либерализма.

Производство знания, однако, выходит за рамки отдельных культур — как и производство морального знания. Все мы населяем один мир, в первую очередь являясь людьми, а во вторую — представителями конкретных культур, поэтому большая часть истин о мире не имеет к нам никакого отношения, а большая часть истин о нас касается нас как людей, а не как представителей какой-либо конкретной культуры. Делать вид, что мы неспособны высказывать какие-либо суждения о порядках той или иной культуры, отличной от нашей собственной, столь же опасно, сколь и абсурдно.