Ирина Одоевцева

Гумилев осматривает меня внимательно.

— Бант снимите. Бант тут не к месту.

Я не сразу уступаю. Ведь бант часть меня. Без него я не совсем существую.

— Это Пиррова победа, — горячилась Павлович, — мы этого так не оставим.

Только потом, когда я стала женой Георгия Иванова, я узнала, что и у него

«Вдруг появляются стихи.

Вот так из ничего»,

Честь имею кланяться». Ч. И. К. — Чик!

он — Кузмин. Принц эстетов, законодатель мод. Русский Брюммель.

. Даже не существует термина для изучающих Лермонтова. Пушкинисты — да, но лермонтовисты звучит странно. Лермонтовистов нет, и науки о Лермонтове еще нет, хотя давно пора понять, что Лермонтов в русской поэзии явление не меньшее, чем Пушкин, а в прозе несравненно большее

Но двух чудес соединенье ты.

Ты — женщина. Ты — Роза.

— А очень просто, — любезно разрешил мое недоумение Лозинский, — Осип Эмильевич помесь кролика с барсом. Кролико-барс или барсо-кролик. Удивляться тут вовсе нечему

Мандельштам качает головой.

— И все-таки больше всего смеются надо мной. Я и «Златозуб» и «юный грузин».

Он сладко, по-кошачьи зажмурился и погладил себя по животу.

— Тут. И превкусная кашка была. С моржевятиной.

Но я не верила. Мне казалось, что он шутит. Не может быть!

— Где моя каша? Где?

— Я же вам объясняю, что съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал.

— Как? Съели мою кашу?!

Должно быть, в моем голосе прозвучало отчаяние. Он покраснел, вскочил со стула и растерянно уставился на меня