Мигель де Унамуно

Корень у них один и тот же, и если герой — поэт в деяниях, поэт — герой в своем воображении.

Печальная вещь — одиночество героя! Ибо люди заурядные, дюжинные, всякие там Санчо могут жить без странствующих рыцарей, но как странствующему рыцарю прожить без народа?

Искусство не может и не должно состоять в своднях при лжи; искусство есть высшая правда, та, что созидается силою веры. Никакой обманщик не может быть поэтом. Поэзия вечна и плодотворна, как видение; ложь бесплодна

Бедность — это не скудость в средствах на жизнь, а состояние духа, эту скудость порождающее, бедность есть нечто глубоко внутреннее

насколько более сужается и стягивается действие в определенном месте и времени, настолько более универсальным и вечным это действие становится — и так происходит всегда, ибо в него вкладывается душа вечности и беспредельности, а с нею веяние божественного духа. Величайшей исторической ложью является так называемая всемирная история

ничего менее универсального, чем все то, что зовется космополитическим или мировым, как теперь стали говорить; нет ничего менее вечного, чем то, что теперь нам представляется надвременным

Ты слыл корыстным и жадным, Санчо, но, покидая свой остров, уже смог воскликнуть: «…я уезжаю отсюда голышом, так какие еще нужны документы в подтверждение того, что я управлял как ангел?»

Жалок тот, у кого твоя жизнь, Хитроумный идальго, не исторгает слез, слез из глубины сердца, а не слез, всего лишь туманящих глаза

эти святые рыцари занимались тем же, что и я, то есть военным делом; разница между ними и мной состоит единственно в том, что они были святыми и сражались за небо, между тем как я грешник, который сражается за землю.

Читатель, несомненно, заметит, что я пишу эти строки в приступе уныния. Так оно и есть. Уже ночь, я выступал днем публично, и в ушах у меня все еще отдаются убогим эхом аплодисменты. Слышатся мне и упреки, и я говорю себе: упрекающие правы. Они правы: обыкновенная ярмарка; они правы: я превращаюсь в клоуна, скомороха, в профессионального болтуна. И даже моя искренность, эта искренность, которой я так хвастался, превращается у меня в тривиальную риторику