Татьяна Замировская

Никаких больше настольных елочных карликов с приклеенной мишурой! Никаких чужих елок, дачных елок, приемных елок, прекрасных, но недоступных витринных елок

И если бы я могла заплакать, я бы заплакала, но во мне, как во сне, уже не было ничего обо мне.

Я даже на секунду, кажется, ощутила (хотя почему на секунду? почему мой мозг продолжает думать штампами?), каково это – быть самоосознающей вещью, у которой нет личности, но есть самость и точное понимание (если это понимание) своей бытийности и наличия себя во всем ином, что не та вещь, которая ты.

ветошь души, ветошь души.

– Умная и красивая, – подтвердила V. – Тебе подходит. Но ничего не выйдет. Я тут в ссылке. Мне было видение. Когда я позна́ю любовь, меня наконец-то отпустят домой. Вот, кажется, пришло мое время.
– Умная, красивая, ебанутая, – кивнул А

Они бродили по теплым августовским яблоневым садам пригородов, целовались в старых библиотеках, купались в маленькой парковой речке с карманным детским пляжиком – и всякий раз, когда он прикасался к ее узкой, как у рыбы, белой спине, чтобы растереть по ней ненужный, бесконечно ненужный, но такой важный лосьон от солнца, по его руке пробегал ток – и это не метафора,

Мы знакомы только неделю, – сказал А. – Это слишком рано.
– Нет, не рано, – разозлилась V. – У меня мало времени. Человеку надо сразу говорить, что ты его любишь, если ты его любишь. А я тебя люблю.

Мне можешь ничего не говорить. Я хочу с тобой целоваться, лежа в траве, и пить вино друг у друга изо рта.

Я тебе разве не говорила, что ненавижу цветы? В смысле, мертвые букеты ненавижу. Это же вязанка мертвецов, банный веник тлена. Я забыла попросить, чтобы ты не приносил мне мертвые цветы. И вот ты мне их принес

– Если позвонят, пожалуйста, так и скажи, – попросил А. – Влюбился, дурак. Хорошо? – и пошел в ванную блевать.