Анна Лёвенхаупт Цзин

Чтобы найти хороший гриб, нужны все чувства. Ибо в сборе мацутакэ есть свой секрет: искать нужно не сам гриб. Время от времени натыкаешься на них — может, звери бросили, а может, гриб такой старый, что его уже съели черви. Хорошие грибы — они под землей. Бывает, я чую пряный аромат прежде, чем найду хоть один гриб. И тут же все мои прочие чувства начеку. Взгляд обегает почву, «как дворники на лобовом стекле», по словам одного сборщика. Иногда я опускаюсь на землю, ищу лучший угол обзора — а иногда действую на ощупь.

Я ищу знаки грибного роста, линию его деятельности. Грибы по мере роста слегка вспучивают землю, как раз вот это движение и нужно искать. Люди называют это бугром, но бугор — это нечто вполне выраженное, редкое. Сама я стараюсь почувствовать вздутие, как будто грудь на вдохе. Вздутие легко вообразить как дыхание гриба. В земле может быть трещина, словно вздох гриба вырвался наружу. Грибы так не дышат — и все же такое сознание единой жизни создает основу танца.

Люди не умеют контролировать мацутакэ. Дожидаться, пока гриб возникнет — если возникнет вообще, — задача экзистенциальная. Грибы напоминают о нашей зависимости от природных процессов: не все нам под силу починить, даже то, что сами же и сломали. Однако это не означает паралича. Несколько японских волонтеров участвуют в — возможно — полезном возмущении и ждут, что произойдет дальше. Они надеются, что их действия простимулируют некую скрытую общность, то есть подтолкнут всплеск разделенного единства, хотя понимают, что создать общность им не под силу.

Мацимен прекрасно понимает, что выбрал стиль жизни на самой окраине капитализма. Он надеется, что ему больше никогда не придется работать за зарплату, и что он сможет жить в лесу, не владея жильем и не снимая его. (Он был смотрителем частной горы, на которой жил, а позднее стал бесплатным смотрителем лагерной стоянки.) Как и многие сборщики, он исследовал ограниченные пределы капитализма, не оставаясь ни внутри него, ни снаружи, то есть там, где особенно очевидна неспособность капиталистических форм дисциплины полностью охватить действительность.

Мацимен обитает в возможностях — и в трудностях — прекарного мира. Прекарность означает жизнь без планов. Однако питает приметливость: работать приходится с тем, что есть. Чтобы сживаться с другими, потребны все чувства, вплоть до возни с лесной подстилкой на ощупь.

Мацутакэ расплодились близ Нары и Киото, где люди вырубили леса ради постройки храмов и на дрова для кузниц. Tricholoma matsutake распространились в Японии именно из-за человеческого вмешательства в природу. Все потому, что чаще всего растение-хозяин для этого гриба – японская красная сосна[15] (Pinus densiflora), она созревает в минерализованных почвах, открытых солнечному свету в результате порубки леса человеком. Когда лесам в Японии дают вырасти заново, без человеческого вмешательства, сосны оказываются в тени лиственных растений и не дают поросли.

В конце концов, мировая экономика всегда была центральной частью прогресса, и даже радикальные критики описывали ее движение строго вперед как освоение мира. Подобно исполинскому бульдозеру, капитализм разравнивает землю под свои задачи.

Его отличие от остальных высвечивает выраженность свободного ассамбляжа как выдела

это самое укрощение и властвование привело к такому кавардаку, что не ясно, может ли вообще продолжаться жизнь на планете.

Прекарность есть состояние уязвимости. Непредсказуемые соприкосновения преображают нас, мы не владеем обстановкой – и даже собою самими. Не способные полагаться на устойчивое устройство общины, мы оказываемся включены в подвижные ассамбляжи людей и предметов, и это переиначивает и нас самих, и тех, кто рядом. Мы не можем полагаться на статус-кво: все меняется, в том числе и наша способность выживать. Мышление в понятиях прекарности преображает социальный анализ. Прекарный мир – мир без телеологии. Неопределенность, бесплановая природа времени пугает, однако благодаря мышлению в понятиях прекарности делается очевидным: неопределенность-то и делает жизнь возможной

О неустойчивости, прекарности нашего времени мы слышим в новостях ежедневно. Люди теряют работу или негодуют потому, что никогда ее и не имели. Гориллы и речные дельфины едва держатся на грани вымирания. Подъем уровня воды в морях заболачивает целые тихоокеанские острова. Но в основном мы представляем себе эту шаткость как исключение из порядка вещей в мире. Это «выброс» в системе. А если, предположу я, шаткость есть состояние нашего времени, или, иными словами, – а что если сейчас самое время эту шаткость учуять? А если прекарность, неопределенность и то, что нам кажется обыденным, – суть той самой упорядоченности, которой мы жаждем?

Единственная причина, почему все это звучит странно, – в том, что большинство из нас выросло в грезах о модернизации и прогрессе. Эти рамки выделяют те черты настоящего, которые могут вести к будущему. Остальное обыденно и «отваливается» по ходу истории. Представляю, как вы возражаете мне: «Прогресс? Да это ж понятие из XIX века». Понятие прогресса, относящееся к положению в целом, ныне встречается редко, и даже модернизация XX века уже воспринимается как архаика. Но их категории и надежды на улучшение ситуации – всегда с нами. Мы ежедневно представляем себе образы прогресса: демократия, рост, наука, перспективы. С чего нам ожидать, что экономики будут расти, а науки – развиваться? Даже без подробных описаний развития наши исторические теории погружены в эти понятия. Как и наши личные грезы. Признаю´, мне трудно даже произнести это: совместного счастливого конца может и не случиться. Чего тогда вообще вставать поутру?