Анна Лёвенхаупт Цзин

Мацутакэ ведет за собой не меня одну — много кого еще. Движимые запахом, на диких пространствах по всему западному полушарию их ищут и люди, и животные. Олени предпочитают мацутакэ другим грибам. Медведи переворачивают бревна и роют канавы в поисках этого гриба. А некоторые орегонские грибники рассказывали мне о лосях с окровавленными рылами — они выковыривали грибы из зазубренной пемзы. Запах, говорили они, ведет лося прямиком от одного грибного места к другому. Но что есть обоняние, кроме особенной разновидности химической восприимчивости? В этом смысле деревья тоже затронуты запахом мацутакэ, они впускают его в себя через корни. Как и к трюфелям, к мацутакэ тянет летающих насекомых — они кружат над местами подземных скоплений гриба. А вот слизни, другие грибы и многие виды почвенных бактерий этот запах не выносят и держатся от него подальше.

запах, в отличие от воздуха, есть знак присутствия другого, и на это мы откликаемся. Отклик всегда ведет нас к чему-нибудь новому: мы больше не сами свои — или по крайней мере не те же, что были прежде: это мы в соприкосновении с другим.

По Кейджу, походы по грибы в лес требуют особенной разновидности внимания: внимания к встрече здесь-и-сейчас, со всеми ее случайностями и сюрпризами. Музыка Кейджа — вся об этом «вечно ином» здесь-и-сейчас, которое он противопоставляет устойчивой «одинаковости» классической композиции: он писал музыку так, чтобы дать аудитории слушать в равной мере и окружающие звуки, и сочиненные.

Неопределенность, постигнутая благодаря грибам, столь же важна и для ученых. Миколог Ален Рейнер считает неопределенность роста одной их самых удивительных особенностей грибов [63]. Человеческое тело обретает определенную форму в начале своей жизни. Если не считать увечий, мы по сравнению с подростковой формой тела, меняемся незначительно. Дополнительные конечности мы себе отрастить не можем, и мозг у нас навеки тот, какой достался. Грибы же, напротив, растут и меняют форму всю жизнь. Грибы знамениты способностью изменяться в зависимости от переживаемых соприкосновений и от окружающих условий.

Истории доктора Огавы меня тронули — они определили ностальгию, однако прояснили и еще одно: мацутакэ растет лишь в лесах с серьезным вмешательством человека. Мацутакэ и красная сосна сотрудничают в центральной Японии — и растут исключительно там, где люди произвели значительную вырубку. Так и есть: по всему миру мацутакэ связаны с самыми неблагополучными лесами — местами, где ледники, вулканы, песчаные дюны или дела человеческие устранили все прочие деревья и даже органическую почву. Равнины, выстланные пемзой, по которым я гуляла в центральном Орегоне, — в некотором смысле типичные земли, которые мацутакэ умеет обживать: земли, на которых большинство растений и других грибов не может зацепиться. Над такими вот обедненными местами нависает неопределенность соприкосновения. Какой первопроходец-росток отыскал сюда путь и как смог выжить? Даже самые живучие побеги не смогли бы уцелеть, если бы не напарник в виде столь же упорного гриба, который способен тянуть из каменистой почвы питательные вещества. (Какой листок? Какой гриб?) Неопределенность грибного роста тоже имеет значение. Натолкнулась ли грибница на корни восприимчивого дерева? Поменялась ли почва или потенциальный состав питания? Благодаря неопределенности своего роста гриб исследует местности.

Белые ветераны отыгрывают свои травмы; кхмеры залечивают военные раны; хмонги вспоминают пейзажи битв; лао тягаются с законом. Каждое из этих исторических течений мобилизует практику сбора грибов как практику свободы. Вот так, без всякого корпоративного найма, обучения или дисциплины, собираются и забрасываются в Японию горы грибов.

На заре торговли мацутакэ на Тихоокеанском северо-­западе США полевые агенты, скупщики и грибники были в основном белыми мужчинами, которым нравилось в горах: ветераны Вьетнама, неприкаянные лесорубы и провинциальные «традиционалисты», отвергшие либеральное городское общество. После 1989-го среди сборщиков сильно прибавилось беженцев из Лаоса и Камбоджи, и полевым агентам пришлось напрячься, чтобы работать и с выходцами из Юго-Восточной Азии. Азиаты постепенно становились скупщиками, а некоторые — и полевыми агентами. Работая бок о бок, белые и азиаты обрели общий словарь свободы (freedom), которая могла означать что угодно, близкое сердцам людей в любой из этих групп, пусть у всех и разное. Коренным американцам это тоже понравилось, а вот латиноамериканские сборщики риторику свободы не разделяли. Вопреки этим различиям пересекающиеся интересы и белых в добровольном изгнании, и беженцев-азиатов стали сердечным ритмом торговли; свобода вывела на свет мацутакэ.

В Открытом билете большинство говорит, что их приверженность свободе произрастает из устрашающих и трагических переживаний в американо-индокитайской войне и последовавших далее гражданских. Когда сборщики рассказывают, какой опыт оформил их жизнь, в том числе и привел к сбору грибов, все в основном поминают пережитую войну. Они готовы иметь дело с немалыми опасностями леса мацутакэ, поскольку это продолжает их жизнь-выживание, а ведь это — разновидность одержимой призраками свободы, которая вечно следует за ними.

Однажды я рассказывала одному экономисту об этой грибной бирже, и он страшно заинтересовался — сказал мне, что это истинная и основная форма капитализма, не загрязненная властными интересами и неравенством. Таков подлинный капитализм, сказал он, где поле для игры — ровное, каким и должно быть. Но капитализм ли — сбор грибов и продажа их в Открытом билете? Загвоздка в том, что здесь нет капитала. Из рук в руки переходит много денег, но все они ускользают, капиталовложений из них никогда не образуется. Накопление происходит только ниже по течению — в Ванкувере, Токио и Кобэ, где экспортеры и импортеры пользуются торговлей мацутакэ для укрепления своих фирм. Грибы из Открытого билета вливаются там в потоки капитала, но сами добываются отнюдь не капиталистической формацией.

Первыми людьми, «чокнутыми на мацутакэ» в Орегоне, были японцы, прибывшие сюда в то узкое окно возможностей между изгнанием китайцев в 1882 году и «Джентльменским соглашением», остановившим японскую иммиграцию в 1907-м [103]. Кто-то из первых японских иммигрантов работал на лесоповале и нашел мацутакэ в лесу. Когда японцы занялись сельским хозяйством, они стали возвращаться в лес ежесезонно: весной — за папоротником вараби, весной — за побегами фуки [104], а осенью — за мацутакэ. К началу ХХ века походы за мацутакэ — пикники, совмещенные со сбором грибов, — стали распространенной формой досуга, воспетого в стихотворении, с которого начинается эта глава.
Стихотворение Уриуды — полезная веха и удовольствия, и дилемм. Охотники на мацутакэ ведут в горы автомобиль, они — воодушевленные американцы, несмотря на японское восприятие. Как и другие, выехавшие из Японии времен Мэйдзи, эти иммигранты были серьезными специалистами перевода, изучающими другие культуры. Вне себя от счастья, они были как дети — и в американском, и в японском смысле. И тут вдруг все изменилось: Вторая мировая война.
Со времени прибытия в Штаты японцы боролись с запретами на присвоение гражданства и землевладение. Вопреки этому они преуспели в земледелии — особенно в выращивании требовательных к уходу фруктов и овощей, например, цветной капусты, которую приходилось защищать от солнца, и ягод, которые нужно собирать вручную. Вторая мировая война прервала эту траекторию, согнав японцев с их ферм. Орегонские японские американцы были интернированы в «Военные лагеря перемещения». Дилеммы их гражданства вывернулись наизнанку.