Аркадий Бабченко

Игорь был один из немногих по-настоящему близких Артему людей в батальоне, земеля. Они познакомились еще в Москве, перед отправкой в Чечню.
Тогда было раннее-раннее невыспавшееся зимнее утро. Под ногами хрустел снег, резкий морозный воздух коробил ноздри, а контраст между яркими фонарными лампами и ночной мглой резал опухшие после вчерашних проводов глаза

глаза.
Артем сошел с подножки автобуса, огляделся на незнакомой остановке — где-то здесь должен был быть Царицынский военкомат. На остановке стоял невысокий кривоногий мужик и пытался прикурить, ладонями прикрывая огонек зажигалки. Рыжее скуластое лицо с редкой порослью, раскосые глаза, искрившиеся хитрецой, — все выдавало

в нем татарскую кровь.
Артем подошел к мужику, спросил дорогу. Тот усмехнулся: «В Чечню, что ли? Ну, давай знакомиться, земеля, — он протянул руку, — Игорь»

Потом, пока их на «Газели» везли в подмосковную часть, Игорь всю дорогу без умолку тараторил, рассказывая о своей жизни, то и дело доставал из внутреннего кармана куртки фото графию дочери и поочередно показывал ее то Артему, то водителю, то сопровождавшему их офицеру: «Смотри, майор, это моя дочка!» В небольшой сумке, которая была у него с собой, помимо всевозможного солдатского добра оказалось еще и несколько «чекушек», которые Игорь, к всеобщей радости, одну за одной извлекал на свет божий, постоянно приговаривая при этом: «Ну что, пехота, выпьем?»

Знаешь, — Артем резко повернулся к Игорю и заговорил, с ненавистью глядя ему в лицо, — никогда не прощу Ельцину первой войны. Ему, гаду, и Паше Грачеву. Мне восемнадцать лет всего было, щенок, а они меня из-под мамкиной юбки — в месиво. Как щепку. И давай топить. Я барахтаюсь, выжить хочу, а они меня пальцем обратно… Мать за два года моей армии из цветущей женщины превратилась в старуху. — Артема передернуло, возбуждение его усиливалось. — Сломали они мне жизнь, понимаешь? Ты еще не знаешь этого, но тебе тоже. Ты уже мертвый, не будет у тебя больше жизни. Кончилась она здесь, на этом болоте. Как я ждал этой войны! С той, первой, я ведь так и не вернулся, пропал без вести в полях под Ачхой-Мартаном. Старый, Антоха, Малыш, Олег — никто из нас не вернулся. Любого контрактника возьми — почти все здесь по второму разу. И не в деньгах дело. Добровольцы… Сейчас мы добровольцы потому, что тогда они загнали нас сюда силком. Не можем мы без человечины больше. Мы психи с тобой, понимаешь? Неизлечимые. Ты теперь тоже. Только тут это незаметно, здесь все такие. А там это сразу видно… Нет, слишком дорогой у нас царь, тысячами жизней за трон свой

заплатил, чтобы вот так вот короной направо и налево разбрасываться.
— Ладно, ладно, успокойся, чего ты завелся? Хрен с ним, с царем-то. Я вот что думаю — может, война из-за этого кончится? Как считаешь?
Артем пожал плечами

Такой свободы не будет больше никогда в жизни, уж поверь мне, я уже возвращался с войны. Это сейчас домой хочется так, что мочи нет, а там… Там будет только тоска. Мелочные они все там, такие неинтересные. Думают, что живут, а жизни и не знают. Куклы

Артем засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, что на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и никак не оттиралось

Нет, я говорю, чего ты сделаешь, когда домой приедешь?
— А, ты про это… Не знаю. Напьюсь на хрен.
— А потом?
— Опять напьюсь… — Артем посмотрел на него. — Не знаю я, Игорь. Понимаешь, все это так далеко, так нереально. Дом, пиво, женщины, мир. Нереально это. Реальна только война и это поле. Я ж тебе говорю, мне здесь нравится. Мне здесь интересно. Я здесь свободен. У меня нет никаких обязательств, я ни о ком не забочусь и ни за кого не отвечаю — ни за мать, ни за детей, ни за кого. Только за себя. Хочу — умру, хочу — выживу, хочу — вернусь, хочу — пропаду без вести. Как хочу

чистому, светлому, воздушному созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать ее лицо, глаза, губы, ее грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на ее прозрачной коже смерть, жирные сальные следы убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда