Николай Вахтин

Создавая сферу публичной коммуникации, то есть демонстрируя свое желание вступить в диалог, — Российское государство каждый раз предлагает такие модели, которые либо не могут быть реализованы вообще, либо могут быть реализованы не в полной мере. Воплощая свои представления о том, каким должно быть общество, как оно должно пользоваться языком и предоставленной ему свободой выражать собственное мнение, власть неспособна зайти настолько далеко, чтобы полностью утратить свои патерналистские устремления и превратиться в партнера, собеседника, одного из участников спора. И в этом случае нарушение «хрупкого равновесия» между властью и обществом есть не что иное, как такое переформатирование пространства коммуникации, в котором делигитимируется сам принцип диалогизма.

Под «новоязом» обыкновенно понимается язык сталинской и послесталинской публицистики, язык обращений, общественных обвинений и доносов («В своей „научной“ работе враг народа/ярый антисоветчик N клеветнически выпячивает отдельные недостатки работы советских институтов...» и т. п.), действительно очень характерный и трудносравнимый с публичным языком так называемых «западных» стран второй половины ХХ века. Но не все варианты «советского» языка сводились к стигматизации врагов (тому, что можно в современных терминах назвать советским «hatespeak») или к превознесению «советских ценностей»85. Существовал и советский язык рекламы (от «Лучших сосок не было и нет» до псевдопасторальности 1930-х и 1940-х годов), где главное — название ведомства (министерства или треста) или производителя («Фабрика Крупской») — такого рода «советский бренд» и его ключевые слова — причем из довольно узкого диапазона: «натуральный», «лучший», «культурное обслуживание» (см.: давно.ру, плакаты.ру).

общие принципы «диалога с читателем» в советской прессе 1920-х годов:
а) редактировать заметку нужно всегда (сам процесс «фильтровки» для создания языка власти крайне важен: получается, что рядовые советские граждане всегда пишут неправильно, даже тогда, когда пишут правильно) — так «настоятельно требуем» становится просто «требуем»;
б) «народность» должна быть всячески подчеркнута («Прошло то время, когда можно было дурачить народ»);
в) конкретное должно быть превращено в абстрактно-показательное: вместо «устраиваемые в ней ежегодно в день Ильиной пятницы» стоит «одурачивание»;
г) эмоциональность текста должна быть особенно строго управляемой: выражение возмущения свидетелей превращается в выражение возмущения «по заказу».

Подлинный марксизм, провозглашавший революцию повивальной бабкой истории, стал политически опасным для руководителя страны. Главный смысл этой теории состоял в том, что она предлагала единственный путь развития, в то время как на самом деле их было множество.

«Задача новояза — сузить горизонты мысли!», о чем весьма доказательно писал Дж. Оруэлл. Язык официоза в тенденции устремлялся к «предельной бессодержательности». Написанные на нем тексты (передовицы партийных газет, доклады вождей разного ранга) становились «оболочками пустоты» [Сарнов 2005: 391].

Горбачевская политика гласности наполнила публичное пространство позднего Советского Союза множеством «голосов», которые утонули в «разноголосице», так и не породив адекватный новым демократическим условиям «публичный язык».

Например, Руссо, подчеркивая политическое значение публичного языкового регистра, писал, что «всякий язык, который непонятен собранию народа, есть язык рабов» [Руссо 1961: 266].

В «Гидроцентрали» есть два больших собрания: одно — похуже, другое — получше. Первому чего-то не хватает. Не совсем удачно проходит вступительная речь. Не совсем сплочены люди. Народный судья не находит полного понимания даже у своих друзей. Более того, облик судьи, которым оказывается женщина, противоречив и не совсем совпадает со стоическим идеалом коммуниста: «...Повеяло нежным ароматом духов, — это судья Арусяк шла на эстраду широкобедрой походкой, непринужденно ставя ноги...» [Там же: 125]. Во время собрания Арусяк кокетничает с рабочим молодняком. Впрочем, этим служитель советского правосудия добивается согласия с народом: «...„Своя“ говорят взгляды из залы» [Там же: 127], — и авторская позиция в отношении к происходящему — сочувственно-апологическая.
Эротизм, язык эротики — лишь один из способов скрепить лидеров с массой. На собрании, которым роман завершается, используется и другой, более универсальный для советской культуры «клей» — дети. На этом митинге внезапно появится класс младшей школы, который как будто специально привезла на стройку воодушевленная социалистическими свершениями учительница. Если радикально огрубить символический код Шагинян, получается, что сначала речь идет о сексе, потом — о его плодах. Глядя на детей, рассевшихся на коленях у рабочих, главный инженер внезапно перевоплотится:
Мальчиком почувствовал себя вдруг главный инженер <...> захотелось дать пережить всем <...> то, что сам глубоко в голове знает и переживает, чем зажжен его мозг [Там же: 392].

Иными были собрания в годы сталинского правления.

Ужасное и неотвратимое чувство собрания. Те же люди, которые вот только стояли в фойе, в буфете и беседовали между собой, смеялись и рассказывали байки и всякие случаи из жизни, которым можно было рассказать о своих бедах и успехах, и они торопились перебить тебя и рассказать о своих бедах и успехах, и они как-то понимали тебя, и сочувствовали, и ждали от тебя какого-то сочувствия, эти люди, которые сейчас звонили по служебным телефонам и говорили тихим, спокойным или возбужденным, страстно-сердитым, или грустным голосом, психи, умники, глупцы, педанты... Звонок! Потушены и выброшены сигареты, и в какое-то мгновенье произошло полное перерождение. Изменились не только выражения лиц, голоса, взгляды, силуэты, но как бы изменился весь состав крови, иное звучание нервов, иное чутье, настрой мыслей.

Это миг гипноза, когда все прошиты одной железной ниткой, нанизаны как на шампур, и ни вправо, ни влево, ни в детство, ни в старость, и нет тебя, нет именно твоей воли, твоих мук, сомнений, снов, призраков, твоей чести, совести, и ты, как муравей, как муха, как моль... Теперь уже никто не в состоянии тебя понять, выслушать, по-человечески войти в твое положение, теперь все были как заведенные куклы, как механические ваньки-встаньки, каждый был в отдельной клетке, и все клетки — в одной большой клетке. И это уже было не одиночное чувство страха, а общее коллективное, словно всех оплела одна паутина, связала, и все задыхались, бились, жужжали и затихали в этой паутине [Ямпольский б/д.].

Телевизионное освещение инаугурации на третий срок российского Президента 7 мая 2012 года, судя по всему, тщательно сценарно продумывалось, инсценировалось и снималось. Вероятно (по крайней мере работа в жанре «киногурации» это подразумевает), оно должно было донести до зрителя определенного рода послание. Тщательные разборы трансляции, вероятно, еще впереди. Мы же, вспоминая предложенный визуальный ряд, задержим внимание лишь на нескольких бросающихся в глаза деталях в связи со сказанным выше.

Ил. 16. Инаугурация Президента России В. В. Путина (2012)
Камера в этой «ленте» большей частью как бы планирует. Облаков в нужное время не оказалось, но основная часть сюжета начинается именно со взгляда с высоты неба на город [Инаугурация 2012: 14:13], где ждут лидера, — взгляда, уже встречавшегося в нашем обзоре. Звук авиационного мотора сопровождает это движение: подлет к большому, выделяющемуся на общем фоне зданию, и лидер в одиночестве начинает свое движение по длинной широкой лестнице вниз [Там же 14:53] (лестница нам уже встречалась). Зритель наблюдает долгий проезд закрытой машины по городу (прежде в подобных случаях предпочли бы, пожалуй, открытый транспорт). Проезду предпослана сцена ожидания [Там же 16:43–17:36]. В роли встречающих, правда, оказывается не сам «народ», а «народные избранники» — депутаты Государственной думы, причем не на улице или на площади, а в зале. Последнему обстоятельству авторы сценария никакого пространственно-символического значения, кроме того, который сопряжен с эмблематическим статусом Андреевского зала как таковым, скорее всего, не придавали, хотя какой-нибудь настроенный постмодернистски «реципиент» вполне мог бы усмотреть и здесь соответствующие интертекстуальные параллели: уж слишком сильна оценочная нагрузка на бинарную оппозицию «открытый — закрытый» в нарративах, относящихся ко всяческого рода собраниям.
По сторонам от кортежа просторно: видны здания, стройные ряды многоэтажек [Там же 18:00–18:06], деревья [Там же 19:32–20:32]. Одна из камер, сопровождающих машину, постоянно на высоте. В какой-то момент она облетает купол церкви, почти касаясь его ([Там же 20:38–20:54]; этот ход нам тоже знаком) (ил. 16). Куполов вообще очень много, и облет совершается не один раз.
Машины следуют по набережной под Большим Каменным мостом, прокатываются по Васильевскому спуску, о котором комментатор между прочим и, по его же словам, «несколько игриво» сообщает: «Хотя, наверное, получается, что вот в этой системе координат и при таком маршруте движения можно будет говорить не о Васильевском спуске, а о „Васильевском подъеме“» [Там же 23:03], — и приближаются наконец к пункту назначения. Затем вновь перед зрителем долгое восхождение лидера по парадной лестнице [Там же 26:05–21:17].