Анна Козлова

Машина мать, увы, не обладала достаточно самостоятельным воображением, чтобы придумать свое собственное увлечение в нише одиночества и увядания, а от любви к живому существу или хотя бы унитазу ее удерживал мазохизм. Вряд ли она сознательно желала зла своей дочери, скорее, недоумевала, почему ей должно быть хорошо, когда ей приходилось херово? Безнадежную эту херовость она в какой-то момент начала принимать за жизненный опыт и даже предназначение человека, и безотчетно желала, чтобы мордобойный скандал с вызовами милиции, ударяющим в морщины кипятком и рваным халатом длился как можно дольше. Всегда.

В тот день она увидела, как расстаются с прошлым, как его сметают в темноту, чтобы больше не плакать.

Что такое быть нормальной, проносилось в моей голове, и почему Анютик — ненормальная? Она слышит голоса и хотела выкинуться в окно. А мама? Она, что, нормальная? И аэробика, и лежание в кровати — это все нормально? А папа? Он поджег маму и Анютика, он хотел, чтобы они умерли — неужели эти люди могут считаться нормальными, а Анютик — нет?

Психиатр покивал, мама и бабушка бросились к нему, говоря наперебой. Они хотели знать, что ждет Анютика. Зазвучали слова «стационар», «шизоаффектив», «аминазин» и другие. Большинства этих слов я не знала, в тот день они как бы кивнули мне, здороваясь: давай, что ли, знакомиться, нам еще долго вместе...

Без препаратов Анютик продержалась четыре месяца, потом ее снова накрыл психоз. Ее забрали в больницу, откуда она уже вышла с клеймом «F20.024» и направлением на ежемесячные уколы в районный ПНД. Диагноз расшифровывался как параноидная шизофрения, приступообразный тип течения с нарастающим дефектом личности. Бабушка мрачно заключила, что профессию в нашей стране Анютик теперь точно не получит. Мне хотелось сказать, что даже если бы Анютику в диагнозе написали «ангел восьмого легиона небесного войска», она бы все равно никакую профессию не получила, но не из-за диагноза, а из-за своих личных качеств.

Потом она поняла, что ни меня, ни Анютика ее увлечение спиртным не беспокоит, и расслабилась. Для Елены Борисовны почему-то важным было, чтобы вещи ни в коем случае не назывались своими именами. Поднявшись утром с адского бодуна, она говорила:

— Надо мне принять мое лекарство, — подходила к буфету и наливала себе полчашки коньяка.

Она не знала, почему мужчинам, для того чтобы в себя поверить, нужно непременно повесить на шею кого-то неспособного к самостоятельной жизни, но, на ее взгляд, глупо было этим не воспользоваться.

По-настоящему жаль ей было только мотоцикл. Не потому что она к нему привязалась, а потому что ущерб, нанесенный ему, можно было посчитать.

В качестве гостей выступали такие же пьющие старухи, из актрис или жены мертвых актеров. Они все скрывали глаза за темными очками и нажирались до поросячьего визга. К приходу старух Елена Борисовна делала на закуску николашек. Резала лимоны на кружки и одну половинку посыпала сахаром, а другую — мерзким растворимым кофе. Это потом позволяло сказать, что от кофе опять поднялось давление, и бедная Елена Борисовна упала возле сортира.