Арчибальд Кронин

Присосалась к книге, как пьяница к бутылке! Кажется, если бы дом загорелся у тебя над головой, ты бы все также сидела и читала!

Он побеждал, преуспевал. В своем жадном стремлении к успеху он не замечал, что эта блестящая карьера противоречит всему тому, во что он до сих пор верил

Милый, а разве нам действительно так уж необходимо богатство? Я знаю, что мне оно не нужно. К чему эти вечные разговоры о деньгах? Когда у нас их было в обрез, мы... ох, как безумно счастливы мы были! Тогда мы не говорили о них. А теперь мы ни о чем другом не говорим

Ему было только четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только одну репу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат и прекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу, чтобы утолить голод.

Ему было только четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только одну репу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат и прекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу, чтобы утолить голод

Хильда ходила по комнате, брала со стола какие-то ведомости и клала их обратно. Под наружной холодностью она таила глубокое волнение. Единственной целью, к которой она стремилась, был успех операции, — она внушала себе, что должна успешно выполнить эту операцию, показать Дэвиду свое искусство в полном блеске. А теперь, когда это было сделано, ей все было противно. Ее тонкое искусство представлялось ей грубым и примитивным, оно исцеляло только тело, не касаясь души. Что же толку от этого? Она починила тело животного — и все! Эта негодная женщина вернется к мужу, здоровая телом, но по-прежнему больная духом. Эти мысли мучили Хильду еще сильнее из-за ее чувства к Дэвиду. То была не любовь — о нет! — а нечто гораздо более утонченное и не­уловимое. Дэвид был единственный мужчина, к которому­ когда-либо влекло Хильду. Одно время она почти внушила себе, что влюблена в него. Но это невозможно! Она не может любить никого. Как бы Дэвид ни нравился ей, она не может любить его, — и все-таки ей тяжело возвращать ему эту женщину, эту Дженни.

Он ушел. Спустился вниз, вышел из больницы; в конце Джон-стрит вскочил в автобус, шедший к Бэттерси-Бридж, и, сидя в автобусе, углубился в свои мысли. Несмотря на все, что Дженни сделала с ним и с самой собой,­ его радовало ее спасение. Он никогда не мог совершенно отвернуться от Дженни, она всегда легкой тенью лежала у него на сердце. Все эти годы разлуки она смутно жила в его мыслях, он никогда ее не забывал. И теперь, когда он снова нашел ее и было ясно, что прошлое умерло, в нем все же упорно говорило чувство связанности с нею и какой-то вины. Он прекрасно видел, что Дженни — дрянная, пошлая, пустая бабенка, знал, что она была уличной женщиной. Она должна была бы, естественно, вызывать в нем отвращение и ужас. Но он не мог так отнестись к ней. Странно: ему вспоминалось лишь все то, что в Дженни было хорошего, — минуты ее бескорыстия, ее добрые порывы, ее щедрость, а особенно медовый месяц в Каллеркотсе и настояния Дженни, чтобы он на ее деньги купил себе костюм.

И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над ее головой — шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида.

Через десять минут Дэвид сошел вниз, постоял немно­го, грея озябшие руки над огнем, затем сел к столу. На нем был рабочий костюм шахтера.

— Я не хочу сражаться ни за отечество, ни за что-либо другое, — отвечал Артур сдавленным голосом. — Я никого не хочу убивать. Довольно уже убийств.

шутя мирилась с серьезными неприятностями и плакала из-за пустяков,