Арчибальд Кронин

Присосалась к книге, как пьяница к бутылке! Кажется, если бы дом загорелся у тебя над головой, ты бы все также сидела и читала!

Он побеждал, преуспевал. В своем жадном стремлении к успеху он не замечал, что эта блестящая карьера противоречит всему тому, во что он до сих пор верил

Милый, а разве нам действительно так уж необходимо богатство? Я знаю, что мне оно не нужно. К чему эти вечные разговоры о деньгах? Когда у нас их было в обрез, мы... ох, как безумно счастливы мы были! Тогда мы не говорили о них. А теперь мы ни о чем другом не говорим

Ему было только четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только одну репу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат и прекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу, чтобы утолить голод.

Ему было только четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только одну репу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат и прекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу, чтобы утолить голод

Дэвид сидел, скрестив руки, с бесстрастным видом, и слушал дебаты. Один за другим поднимались сторонники правительства и перечисляли трудности, с которыми пришлось им столкнуться, и исключительные усилия, которые они делают и будут делать, чтобы эти трудности преодолеть. Кипя негодованием, слушал Дэвид речи Дэджена, Беббингтона, Хьюма и Клегхорна. Каждое слово — защита компромисса и проволочки. От искушенного­ и еще обостренного волнением слуха Дэвида не ускользал ни один оттенок: в каждой фразе — тайное заискивание, усердное стремление позолотить пилюлю. Сидя тут, внешне спокойный, но в душе разъяренный, Дэвид старался перехватить взгляд спикера. Он должен сегодня взять слово! Невозможно оставаться пассивным свидетелем такого предательства! Неужели для этого он трудился, боролся, этому отдал свою жизнь?

Пока он ждал, все проделанное им за эти годы про­шло в его памяти: скромное начало в конторе Союза горняков, барахтанье в луже местной политики, длительные неослабные усилия в последние годы, тяжелый труд, борьба, в которую он вкладывал всю душу. И для чего, если этот ничтожный законопроект, это отречение от всяких обязательств, эта пародия на справедливость, все разом уничтожила?

Голос его зазвучал громче:

— Вы больше не сможете для оживления промышлен­ности высасывать кровь из жил шахтеров. Их жилы ссохлись и опустели. Нищенская оплата труда и голод существуют в горнопромышленных районах постоянно с начала войны, и все это время член палаты, который только что выступал до меня, твердил народу, что нам надо только убить достаточное количество германцев, чтобы жить затем в мире и благоденствии до конца своих дней. Так пусть же парламент поостережется обрекать шахтеров на дальнейшие годы страданий!

Дэвид снова остановился и после паузы заговорил убеждающим, почти молящим тоном:

— Этот предлагаемый нам законопроект, в сущности,­ признает, что рудники частных владельцев не могут выдержать конкуренции с большими объединениями. Разве это уже само по себе не указывает на необходимость национализации промышленности? Палата не может остаться слепой к тому факту, что имеется разработанный вели­кий план, который устранит расточение богатств страны, даст возможность работать с высочайшей производитель­ностью, снизит себестоимость и цены, вызовет большее потребление электрической энергии. Почему же наше лейбористское правительство игнорирует этот план, предпочитая поддерживать капиталистические объединения? Почему правительство не заявит смело: «Мы намерены раз навсегда покончить с беспорядком, который оставлен нам в наследство нашими предшественниками. Мы навсегда уничтожим систему, которая привела нас к этому хаосу. Мы передадим в собственность всего народа горные разработки и будем управлять ими на благо всей стране».

И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над ее головой — шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида.

Через десять минут Дэвид сошел вниз, постоял немно­го, грея озябшие руки над огнем, затем сел к столу. На нем был рабочий костюм шахтера.

Я целый день сегодня слушал прения. Я от души жалею, что не могу разделить восторгов моих достопо­чтенных коллег по поводу законопроекта. — Пауза. — Но, внимая их пышным фразам, я невольно подумал о тех рабочих, о которых так поэтично говорил здесь предыдущий оратор. Члены палаты знают, что я несколько раз уже обращал их внимание на неблагополучие в угольном районе, не раз предлагал я уважаемым членам палаты сопровождать меня туда и собственными глазами убедиться, какое страшное, безнадежное отчаяние крадется там по улицам. Увидеть выброшенных из жизни мужчин, убитых отчаянием женщин и детей, у которых голод написан на лицах. Если бы уважаемые члены палаты приняли мое приглашение, они бы ахнули от удивления: «Да как же умудряются эти люди жить?» На это один ответ: они не живут, они прозябают. Они разбиты, деморализованы,­ несут бремя, которое тем ужаснее, что оно тяжелее всего ложится на слабых и молодых. Мои почтенные коллеги, без сомнения, встанут и заявят мне, что я преувеличиваю. Позвольте мне сослаться на отчеты школьных медицинских работников в угольных районах, хотя бы в моем районе, — в отчетах этих вы найдете полное и подробное подтверждение моих слов. Разутые и раздетые дети, вес которых значительно ниже нормального, дети, признанные недоразвитыми вследствие недостаточного питания. Недостаточное питание! Может быть, у достопочтенных членов парламента хватит проницательности, чтобы понять истинный смысл этого деликатно завуалированного выражения? Не так давно, на открытии нынешней сессии парламента, мы еще раз имели возможность видеть всю ту пышность, великолепие и блеск, которые — как будут, конечно, убеждать меня коллеги — говорят о величии нашей нации. А сопоставил ли хотя бы один из вас на миг всю ту роскошь с той нищетой, горем, лишениями­ и страданиями, которые существуют наряду с величием нации? Может быть, я очень несправедлив к данному собранию. — Нота горького возмущения прозвучала в голо­се Дэвида. — Но я дважды слышал, как один из членов палаты вносил предложение открыть сбор пожертвований для облегчения нужды в районе копей. Ну слыхано ли что-нибудь более позорное? Эти люди, хотя и изголодавшиеся до полного истощения, не нуждаются в вашей благотворительности! Они нуждаются в справедливости!

Последняя пауза, и затем голос Дэвида поднялся до высочайшего пафоса страстной мольбы:

— Я призываю палату, во имя чести и совести, пересмотреть вопрос, о котором я говорил сейчас. И до голосования я обращаюсь особенно к моим товарищам по партии, вошедшим в правительство. Я заклинаю их не изменять рабочим и тому движению, которое привело их сюда. Я умоляю их вновь обдумать свое решение, отказаться от этой паллиативной меры, выполнить свои обязательства и внести честный проект национализации. Если мы потерпим поражение в этих стенах, мы можем обратиться за полномочиями ко всему народу. Я прошу вас, умоляю добиваться их в случае этого доблестного поражения.