Андре Асиман

Как и любой опыт, который оставляет отпечаток на наших жизнях, та поездка словно вывернула меня наизнанку, выпотрошила, исчетвертовала. Она показала мне все мои облики — и даже больше

Вряд ли бы ему пришло в голову, что, вкладывая мне в ладонь спелый абрикос, он отдавал мне свой зад; что, вгрызаясь в сочную фруктовую мякоть, я кусал ту часть его тела, которая, должно быть, была светлее прочих, потому что никогда не apricated, не загорала, — и другую, совсем рядом, но только если осмелюсь, — его apricock, абрикосовый член

Я не знал ни что именно меня пугает, ни почему я так взволнован, ни отчего то, что вызывает смятение, порой видится надеждой и в темные времена приносит столько неописуемой радости — радости с петлей на шее.

Скажешь «нет» — и окажешься в аду, ногами вперед, долго ждать не придется.

истории о беспокойных людях, которые всегда заканчивают в одиночестве, но ненавидят его, потому что не выносят самих себя…

две ночи назад из-за тебя на моей душе появилось еще одно годичное кольцо.

все меньше. Однако бесчувственность во имя бесчувственности — пустая трата жизни

Порой боль от потери столь сильна, что не дает уснуть ночами; и осознание, что о тебе забыли раньше, чем хотелось бы, — ничуть не легче. В попытке скорей оправиться от случившегося мы убиваем в себе так много, что к тридцати годам оказываемся ни с чем, — и каждый раз, начиная заново, обнаруживаем, что можем предложить

если есть боль — лелей ее, а если пламя — не задувай, не будь к нему жесток.

Боль, жаркое томление, трепет от встречи кого-то нового и предвкушение блаженства, парящего на расстоянии вытянутой руки; бессмысленное копошение рядом с тем, кого боишься понять неправильно и потерять, и потому должен гадать, и угадывать, и разгадывать, и уточнять – снова и снова, на каждом повороте; отчаянная изобретательность, которую пускаешь в ход с тем, кого желаешь, потому что хочешь быть желанным; завесы, которые воздвигаешь между собой и миром, – многослойные, словно из десятков листов рисовой бумаги; тяга расшифровывать послания, которые никогда не были шифрами, – все это началось, когда Оливер вошел в наш дом, и отпечаталось в каждом музыкальном хите той поры, в каждом романе, прочитанном мной во время и после его пребывания; во всем – от аромата розмарина до оглушительного стрекота цикад… Запахи и звуки, с которыми я вырос, которые слышал каждый год своей жизни до тех самых пор, пока в ней не появился он, – внезапно обернулись против меня и приняли новые формы, навсегда вобрав в себя события того лета.