Илья Воронов

Ему не нужно было объяснять, что протестов при тоталитаризме не бывает. Если и кажется, что вы себе что-то позволили, на самом деле они позволили это вам. На языке ночи это называется недоработкой, а по-хорошему надо говорить о бунте на коленях. Такими терминами ругали правозащиту. «Это ничего не изменит», — вопили те, кто и вправду ничего не менял даже в своей жизни. Тиль быстро усвоил: ни одно протестное движение не изменило примерно ничего и приблизительно никогда. Выходы на улицу, коллективные письма, допросы нужны были самим инакомыслящим, ведь говорили диссиденты: мы это делаем не для того, чтобы рухнул режим, а чтобы на себя в зеркало смотреть не было тошно.

Как же он хотел вернуться в тухлый и тепло-вонючий довоенный быт, когда все всё понимали, но откладывали на потом, как школьником зимним утром он откладывал момент, когда надо вставать в школу. Нужна смелость, чтобы смотреть открыто и бодро на свою беспомощность. Жалко было мать. Для родителей он умер уже давно, задолго до исчезновения. Тиль рано понял, что мы бунтуем перед ними одной своей жизнью и молодостью, глупостью и страстью. И политика здесь ни при чем.

Сопротивление действительно было бесполезно, и никто здесь ничего не изменит. Никому не помочь в этой стране и никого не спасти. Тиля повязали на улице Вагнера. Вязкий смог от лесных пожаров ложился на город. Музыка на улице не играла.