Владимир Лукьянчук

Это, подумалось мне, и есть родина. И она отнюдь не отвлеченное понятие: это неопределенная, лас­кающая взор ширь и некий чувственный импульс, поступающий от нее в сердце. Ее можно любить любовью дитяти, неотделимого от матери; это и есть мать-земля в ее растительном зеленом наряде.
Но нет в ней ничего такого, ради чего стоило бы за нее умирать.

Ты обуян гордыней, сын мой; досадуешь, что грехи твои – не смертные. Не думай о них больше, забудь; грехи не яйца, чтобы их высиживать. Забудь, и живи во благо.

Мне ни к чему сострадания, мне нужна только любовь.

дул легкий, ароматный ветерок, должно быть, тот самый, который оплодотворяет луговые цветы

Одно в особенности задевало меня, он повторял его через слово: Бог – дезертир

Многие из моих собратьев, ослепленные красотою слов, проповедуют ненависть к врагу; такие священники – находка для пропаганды войны, им отдает предпочтение начальство. Я подал прошение о принятии меня в военные капелланы потому, что мне было не по себе от того, что священники в массе свой – христопродавцы: проповедуют солдатам и пишут в газетах слова, которые Иисус вряд ли одобрил. Не понимаю, для чего нужно было от всего отказаться, чтобы стать пастырем, если потом даешь увлечь себя неевангельским чувством, называемым «патриотизм»? К сожалению, и наши церковные верхи присовокупляют свой голос к вавилонской риторике лжи: кто из священников не патриот, тот – предатель отчизны.

Когда человек располагает властью над людьми и является при этом кретином, что нередкий случай в военной среде, говорит Тони, он даже не в состоянии осознать всю тяжесть своих приказов.

Похоже, что мужскую дружбу – по крайней мере здесь, у нас наверху, – скрепляют циничность, сквернословие и презрительное отношение к женскому полу.

В этом кругу друзей, в который я, прилагая немало усилий, стремился попасть, я нахожу порой лишь отборную брань и иллюзию мужского превосходства.

В лесу позади меня стоял несмолкаемый звон насекомых: было еще тепло; звон складывался из разнообразных малейших и ничтожнейших звуков. Передо мной, насколько хватало глаз, убывая, тянулись холмы, переходившие в равнину, подернутую вдали дымкой летнего зноя. Убывающие возвышенности открывали простор, проступавший отчетливо после первого впечатления сплошного зеленого месива. Отсюда сверху венецианский пейзаж трогает своей прелестью, от которой сжимается сердце.

Это, подумалось мне, и есть родина. И она отнюдь не отвлеченное понятие: это неопределенная, лас­кающая взор ширь и некий чувственный импульс, поступающий от нее в сердце. Ее можно любить любовью дитяти, неотделимого от матери; это и есть мать-земля в ее растительном зеленом наряде.

Но нет в ней ничего такого, ради чего стоило бы за нее умирать.