Одри Лорд

Вера в то, что один пол не может существовать без одобрения другого, мешает обоим определять себя и вместе идти к общей цели.

Единство подразумевает объединение элементов, изначально разнообразных в своей особой природе. Наше упорство в изучении напряженностей внутри разнообразия помогает двигаться к нашей общей цели.

Наконец мы добирались до гребня Амстердам-авеню. В самые ясные дни я могла встать на цыпочки и глянуть на запад, и тогда вдоль зданий открывался вид от Бродвея до Риверсайд-драйв. За резкой полосой деревьев брезжила слабая, почти воображаемая линия воды — река Гудзон. Долгие годы, слыша песню «америка прекрасная», я вспоминала, как стояла тогда на вершине Амстердам-авеню. В моем представлении «от моря до сияющего моря» означало «от Ист-Ривер до Гудзона».

Я со своей жаждой жизни, одобрения, любви, участия росла Черной, повторяя за матерью то, что было в ней неутоленного. Я росла Черной, как богиня Себулиса, которую открыла для себя в прохладных земляных залах Абомея потом, несколько жизней спустя, — и такой же, как она, одинокой. Слова матери учили меня разным видам лукавства, отвлекающих маневров, извлеченных из языка белых мужчин, из уст ее отца. Ей приходилось прибегать к этим защитным действиям, благодаря им она выживала и в то же время потихоньку из-за них умирала. Все цвета меняются и становятся друг другом, сливаются и разделяются, растекаясь радугами и петлями

то хотела обедать в вагоне-ресторане, потому что о нем читала, но мать в очередной раз напомнила, что еда там всегда слишком дорогая, к тому же никогда нельзя точно сказать, кто эту еду трогал и где его руки побывали прежде. Мать никогда не упоминала, что Черным не разрешено заходить в вагоны-рестораны в поездах южного направления — это продолжалось до 1947 года. Как обычно, она не обращала внимания на те вещи, что ей не нравились, но которые при этом нельзя было переменить. Может быть, если делать вид, что чего-то нет, оно и вовсе исчезнет.
Позже я узнала, что выпускной класс Филлис тоже ездил всей компанией в Вашингтон, но монахини по секрету вернули ей депозит и объяснили, что класс, где все, кроме Филлис, были белыми, остановится в гостинице, где Филлис «не понравится», то есть, как объяснил ей папочка, тоже по секрету, Негров не селят. «Мы повезем вас в Вашингтон сами, — заявил отец, — и не на одну ночь в жалком отелишке, где полно блох».
Американский расизм был новой сокрушительной реальностью, с которой родители были вынуждены иметь дело каждый день своей жизни с тех пор, как приехали в эту страну. Они относились к нему как к личным неурядицам. Мать с отцом считали, что лучше всего защитят своих детей от расовой реальности америки и факта американского расизма, если никогда не будут их называть вообще или обсуждать их природу. Нам велели не доверять белым, но почему — никогда не объясняли, как и природу их злонамеренности. Как и в случае со многими другими важнейшими информационными составляющими моего детства, я должна была понимать всё без объяснений. Это требование матери казалось весьма странным, так как она сама довольно сильно походила на людей, которым нам не следовало доверять. Но чутье подсказывало мне, что не стоит выпытывать у матери, почему она не белая и почему тетя Лилла и тетя Этта тоже не белые, хотя все они были

Мать готовила его из любых видов мяса. Можно было использовать сердца, обрезки говядины и даже куриные спинки или желудки, когда мы были очень бедными. Именно

Их фигруы в моих снах занимают места рядом с Линдой, бабушкой Лиз и двоюродной бабушкой Анни, где они танцуют с мечами в руках, делают величавые, волевые шаги, знаменуя то время, когда все они были воительницами.

Во время возлияний я увлажняю землю в память о своих старейшинах.

Хозяйку звали Гасси Фейбер. Ее брат помог мне перевезти вещи из квартиры Айрис. После переезда, когда миссис Фейбер пошла наверх, он закрыл дверь в мою комнату и сказал, что я хорошая девочка, и не хочу ли я оплатить его труд: чуть-чуть помолчать и не двигаться.
Мне показалось, что это довольно глупо, и он обкончал мне сзади все штаны.
Ко

Пока я толкла специи, живая связь возникла между мышцами моих пальцев, плотно охвативших гладкий пестик с его настойчивым стремлением вниз, и расплавленной сердцевиной моего тела, и источник этой связи исходил из новой, спелой полноты под впадиной живота. Эта невидимая нить, натянутая и чувствительная, как обнаженный клитор, протянулась сквозь изогнутые пальцы вверх по моей коричневой руке во влажную суть подмышек, и теплый их, острый запах, приправленным чем-то странно-новым, мешался с резкой зрелостью чеснока в ступке и густым потом разгара лета.
Нить пробежала по моим ребрам и позвоночнику, щекоча и напевая, в бухту меж ног, прижатой теперь к кухонному шкафчику, подле которого я стояла и толкла специи. И внутри этой бухты плескал неспокойный океан крови, что обращался реальным и доступным мне источником силы и знаний.

Лето я провела с ощущением свободы и влюбленности — по крайней мере, так мне казалось. И еще мне было очень больно. Никто меня даже не искал. Я забыла, у чьих колен я усвоила гордость. Мы с Питером часто виделись и, поскольку это ожидалось, спали вместе.
Секс казался довольно незначительным, пугающим и немного унизительным, но Питер сказал, что я привыкну, Айрис сказала, что я привыкну, Джин сказала, что я привыкну, а я удивлялась, почему нельзя просто друг друга любить, дарить тепло, держаться близко, но без всего этого кряхтения