Нина Берберова

Она ходила по канату между Кремлем и Вестминстером

Нет родины, нет будущего, нечего утверждать? Как бы не так – отвечают они. Родина – весь мир. А будущее творим мы сами каждую минуту

одиночество – самое естественное, самое достойное состояние человека. Драгоценное состояние связи с миром, обнажение всех ответов и разрешение всех скорбей.

зло – отсутствие добра, а добро – отсутствие зла

Я уже понимала тогда, что есть радость в том, что все проходит, и радость в том, чтобы не насиловать его, давать ему проходить.

Бытие есть единственная реальность, ничего не лежит за ней. Мы ничего не отражаем, мы никуда не прорываемся, мы – здесь и только здесь, и только сейчас что-то значит.

Выхожу на заснеженную улицу. Тихо под аркой, тихо на площади, Петербург – в пророчествах Гоголя и Достоевского (и Блока), как стиснутый льдинами корабль под вьюгой. Где кончается тротуар, где начинается мостовая – неизвестно. Бегу в мягких валенках, падаю, встаю.

последние годы (пятидесятые и шестидесятые) принято писать в СССР, что эмигранты “боялись” народа, что они “испугались” народа, что они дрожали при мысли о революционном народе. Я не думаю, чтобы Бунин, Зайцев, Цветаева, Ремизов, Ходасевич боялись народа. Но они, конечно, боялись литературных чиновников – и не зря: эти чиновники-критики, завладевшие постепенно “Красной новью”, обосновавшиеся в журнале “На посту”, способствовали закрытию “Лефа”, довели до каторги и смерти Пильняка, уничтожили Воронского, погубили Мандельштама, Клюева, Бабеля и других, но и сами погибли тоже. Их-то уж никто не реабилитирует, надо надеяться. Среди них был тот человек, который первым сказал о необходимости снижения культуры в массовом масштабе, то есть об уничтожении интеллигенции, и еще другой – грозивший пулей последним символистам и акмеистам. Хочется верить, что они не оставили потомства.

“Одиночество мое начинается в двух шагах от тебя

всех страстей (к власти, к славе, к наркотикам, к женщине) страсть к женщине все-таки – самая слабая.