Анна Рахманько

Она потрясла пальцами, чтобы лак поскорее высох. Через распахнутую стеклянную дверь было видно, как Гитте двигается вдоль полок в ее кабинете. Каждый день та обнюхивала книги, точь-в-точь как собака обнюхивает деревья или камни в поисках запаха, который заставит ее задрать лапу. С безошибочным инстинктивным чутьем и изысканной ловкостью она высасывала соки и сплевывала ошкурки. Рильке, Пруст, Джойс, Вирджиния Вулф — все принадлежали ей, и она не намеревалась

В действительности мы уже давно терзали друг друга, как и многие другие: для влюбленности слишком знакомы, для взаимного наслаждения — знакомы недостаточно

Никто не дол­жен узнать, что ты покупаешь вчерашний хлеб, — как никто не должен узнать, что ты ходишь на улицу Карлс­бергвай на раздачу школьных обедов, которые были единственной мерой социальной поддержки для малообеспеченных семей в Вестербро тридцатых годов.

мама на­чинала одеваться резкими и раздраженными дви­же­ниями, словно каждый предмет гардероба ее ос­корб­лял.

длинные, таинственные слова начинали окутывать мой разум, словно укрывая его защитной пеленой. Песня, стихо­творение, что-то успокаивающее и ритмичное и бес­конечно меланхоличное, но никогда не печальное и не тревожное, ведь я знала, что мой день и без того будет и печальным, и тревожным.

На самом дне моего детства стоит отец и смеется. Он темен и стар, как печь, но я абсолютно ничего в нем не боюсь. Я знаю о нем всё, что мне разрешено знать, а если захочу узнать что-нибудь еще, нужно лишь спро­сить.

слова, которые я и мой отец хотим сказать друг другу, никогда не будут произнесены.

даже не касаясь друг друга, они всё равно так близки, что мы с отцом из этой близости исключены.

Мой отец был подлецом и пьяницей, произносит она, но хотя бы не социалистом.

Я поднимаю на нее глаза и одновременно осознаю несколько вещей: она меньше других взрослых женщин, моложе других матерей и боится мира за пределами нашей улицы. И в момент, когда мы вместе боимся его, она готова нанести мне удар со спины.