Ник Харкуэй

Запись должна представлять мутное, но правдивое отражение ее настоящей личности: не граненый хрусталь, а скорее полупрозрачный студень, выхваченный из миски.

Я знаю, что Альберт Эйнштейн предлагал представить себе двух людей, которые висят в космосе, во Вселенной, где нет больше ничего, и отмечал, что если один из них вращается, невозможно установить, который именно. Все зависит от взаимоотношений со всем остальным, только в них смысл.

Я открываю глаза. За окном – Лондон. Сотня камер следит друг за другом, блестящие черные рыбьи глаза с инфракрасными ресницами.

Лежащее на столе тело библиотекарши меньше, чем мне казалось. Если бы она была книгой, а не женщиной, можно было бы сказать, что она побурела от времени. Несколько раз ее читали в ванне, и пар не слишком милостиво обошелся с ее суперобложкой. Многие страницы загибали и разгибали, новым изданием ее никак не назовешь, но все равно красивое оформление, темно-коричневый переплет, элегантная верстка. Мистеру Шенду бы она понравилась.

Она снова оглядывается, вызывающе, но никто не возражает. Ей становится страшно: она так глубоко вошла в лабиринт, но обнаружила не Минотавра, а стадо коров – растерянных и мычащих. За тайной дверью не оказалось взрослых. Только эти ребята. Но это, разумеется, не значит, что они ее не убьют.

Не по нутру я тебе, шпрота демоническая? Слишком острый, слишком жирный, слишком греческий?

Будто смотришь на красный треугольник и понимаешь, что это предупреждение об угрозе, но не можешь прочесть, что написано внутри.