Элизабет фон Арним

Похоже, люди могут быть по-настоящему счастливы только парами — любыми парами, не обязательно любовными; пары друзей, матери и дети, братья и сестры

Бриггс был человеком, неспособным вынашивать тайные планы, и он никогда не терял времени, если мог его не терять

но на свете есть множество восхитительных вещей, и на что человеку даны силы, как не на то, чтобы от них отказываться?

и иногда я верю, правда верю, что когда о чем-то много думаешь, все получается

– Только представьте, уехать на целый месяц, от всего, в рай…

В детстве мисс Энтуисл, случалось, вела себя грубо. В возрасте от пяти до десяти лет она могла передразнивать, корчить рожи. Но с тех пор – никогда. Десять лет – это был крайний срок. Тогда на нее снизошли хорошие манеры, и с тех пор она их только совершенствовала. Нельзя сказать, что позже у нее не возникало ситуаций, когда она испытывала искушение забыть о манерах. Воспитанная, она существовала среди воспитанных людей; добросердечная, она везде встречала доброту. Но сейчас она чувствовала, что, если б только могла забыть о своем воспитании, она бы утешилась, попросту одернув его:

Да, он был словно ребенок, милый, веселый ребенок, но ребенок, который все время при тебе. Его невозможно положить в колыбельку, дать бутылочку и, сказав «пора спать», тихонечко посидеть за шитьем – при таком ребенке выходных не бывает, ни днем, ни ночью передохнуть не получается. Люси уже и счет потеряла, сколько раз в день ей приходится отвечать на вопрос: «А кто тут моя женушка?» Поначалу она, смеясь от восторга, бросалась в ответ в его объятия, но вскоре ее охватила роковая сонливость, не отпускавшая до конца медового месяца, и порой она чувствовала себя слишком измотанной, чтобы вкладывать в ответ ту степень восторга, которую, как она быстро поняла, от нее ждали.

За ужином щеки у нее были красные, а глаза ярко блестели.

– Кто это у меня такая хорошенькая! – воскликнул, заметив это, Уимисс.

Он и в самом деле был сегодня ею доволен. Весь день она снова была его Люси, такой нежной и сладкой, ни разу не сказала свое «но» и не пыталась выйти из комнаты. Она беспрекословно его слушалась, и сейчас, в этом ярком свете, с ярким румянцем, действительно была хороша.

– Кто это у меня такая хорошенькая! – повторил он, накрыв рукой ее руки. Честертон при этом смотрела в пол.

Потом он заметил, что она накинула на плечи вязаный шарф и осведомился:

– Чего ради ты нацепила эту штуку?

– Мне холодно, – сказала Люси.

– Тебе холодно? Чепуха! У тебя руки горячие, как печка. Только сравни с моими.

И тогда она сказала ему, что, наверное, простудилась, а он, убирая свою руку и с перевернутым лицом, объявил:

– Что ж, если вспомнишь, что ты творила вчера, то поймешь, что заслужила.

– Полагаю, что да, – согласилась Люси и пообещала, что через двадцать четыре часа вся ее простуда пройдет.

Для Эверарда же, начала понимать Люси, дискуссии были проявлением противоречий, а он терпеть не мог противоречий, он даже не любил ничтожной разницы во мнениях. «Есть только один взгляд на вещи – правильный, – любил он повторять. – Так какой смысл во всех этих разговорах?»

Душевно же он был более чем удобным – он был роскошным. Какой покой она ощущала, слушая его разговоры! От нее не требовалось никаких мыслительных усилий. Мир, согласно его взглядам, был либо таким, либо этаким. Для отца ничего не было либо таким, либо этаким, приходилось вслушиваться, напрягаться, стараясь понять систему различий, бесконечно множественных, изящных, труднодоступных особенностей. Что же касается Эверарда, то его деление всего вокруг на две категории – для него все было либо белоснежным, либо черным-пречерным – действовало невероятно утешительно, как римско-католическая церковь. Ей не надо было напрягаться или беспокоиться, достаточно подчиниться. И подчиниться какой любви, какой надежности!