Эммануэль Каррер

На самом деле поначалу казалось, что так все и будет. Либерманы обожают все русское, им нравится молодость и нахальство четы Лимоновых, они к ним привязались. В первые месяцы их приглашают и на другие вечеринки, не менее роскошные, где можно встретить Энди Уорхола, Сьюзен Сонтаг, Трумэна Капоте, не говоря уж о политиках всех мастей. Однажды Татьяна представила Елену великому фотографу Ричарду Аведону, который оставил ей свою карточку и разрешил звонить; в другой раз она познакомила ее с Сальвадором Дали, и тот на английском (почти таком же плохом, как и у Елены) объявил, что очарован ее «восхитительным маленьким скелетиком» (она и вправду стройна до худобы) и обещает сделать ее портрет, возможно, с Грейс Джонс

Если вас двое, то в несчастье это большое утешение, но они начинают отдаляться друг от друга. Елена от него ускользает. Вооружившись пророчеством Лили Брик, она вообразила, что станет знаменитой моделью, однако Алекс Либерман, которому достаточно сказать одно слово, чтобы перед нею открылись двери Vogue , этого слова не произносит, ограничиваясь комплиментами ее красоте, и делает это так галантно и так навязчиво, что начинает походить на извращенца. Помощники Аведона и Дали не звонят. Она оказалась в унизительном положении роскошной нищенки. Чтобы идти наниматься в агентство, нужно портфолио , а молодая и хорошенькая незнакомка, которая нуждается в портфолио, – желанная добыча бабников всех мастей, которые выдают себя за фотографов. По вечерам, когда Эдуард возвращается, Елены все чаще дома нет. Она звонит и говорит, чтобы он ужинал без нее, потому что у нее фотосессия, и они еще не закончили. В трубке слышна музыка, он спрашивает, когда она вернется. «Уже скоро, скоро». Это «скоро» редко означает раньше двух-трех часов ночи. Она является совершенно измочаленная, жалуется, что выпила слишком много шампанского и нанюхалась кокаина, и произносит это так раздраженно, словно хочет сказать: «В конце концов, я работаю!» На дворе зима, в квартире холодно, она ложится в постель в одежде и просит, чтобы он обнял ее, пока она засыпает, а заниматься с ним любовью у нее нет сил. Она храпит, нос всегда заложен. Во сне у нее на лице появляется страдальческое выражение. Он же лежит до утра без сна и мучается от сознания, что у него нет денег, чтобы содержать такую красивую жену, что она его бросит, как он бросил Анну, потому что появился кто-то получше. Это неизбежно, таков закон, на ее месте он сделал бы то же самое.

Гостиница «Винслоу» – прибежище тех русских (по большей части евреев!), кто, как и Эдуард, принадлежит к третьей волне эмиграции, случившейся в семидесятых годах. Этих горемык он способен распознать на улице даже со спины, по той ауре усталости и несчастья, которая от них исходит. Это о них он думал, когда писал статью, стоившую ему работы. В Москве и Ленинграде они были поэтами, художниками, музыкантами, доблестными андерами, сидевшими в тепле своих кухонь, а теперь, в Нью-Йорке, они моют посуду в ресторанах, работают малярами, грузчиками и тщетно пытаются, даже зная, что это неправда, верить в то, во что верили вначале, – что это все временно и что однажды их таланты будут признаны. И вот всегда в своей компании, всегда очень по-русски, они напиваются, жалуются друг другу, говорят о своей стране, мечтают о том, что им позволят вернуться, но им этого не позволят: они умрут в этой ловушке, оставшись в конечном счете в дураках.

В юности богом для меня был Набоков, и, чтобы полюбить откровенный и прямой стиль прозы Лимонова, мне понадобилось время, да и манеры русского поэта казались слишком раскованными. Гораздо сильнее, чем манера повествования, на меня действовало то, что он рассказывал, то есть его жизнь. Какая жизнь! И какая энергия! Увы, эта энергия, вместо того, чтобы подпитывать, еще глубже погружала меня в депрессию и ненависть к самому себе. Чем больше я читал, тем острее чувствовал, что сам скроен из дрянного, некачественного материала, годного лишь на то, чтобы клепать из него статистов, желчных и завистливых, мечтающих о первых ролях, но при этом знающих, что мечты их недостижимы, потому что не хватает харизмы, широты, мужества, не хватает всего, кроме ясности ума, свойственной неудачникам. Я мог бы утешаться тем, что такие же горькие мысли приходили в голову и Лимонову, что он, как и я, делил человечество на слабых и сильных, на тех, кто выигрывает, и кто проигрывает, на VIPов и остальную мелюзгу, что он терзался тоскою из-за своей принадлежности ко второму сорту, и именно эта тоска, столь отчетливо выраженная, и придает его книге такую мощь.

Фрейд ввел в употребление понятие Unheimliche, что переводится как «пугающая странность» и описывает некие ощущения, которые могут приходить к нам как во сне, так и наяву: то, что ты видишь перед собой, то, что кажется тебе хорошо знакомым, оказывается до странности чужим. Alien , сказал бы англичанин. Постреволюционная Румыния произвела на меня впечатление настоящего разгула Unheimliche. Не страна, а сплошная Twilight zone [36], которая, по утверждениям местных жителей, как головка сыра, пронизана огромным количеством вырытых службой безопасности подземных ходов, где люди исчезают бесследно. Самовоспроизводящаяся и лукавая сумеречная зона, впечатанная в самое ненадежное время суток, выглядит еще более пугающей из-за рыскающих по Бухаресту огромными стаями бродячих собак, которые соперничают за пропитание с десятками тысяч бездомных детей. И все же самое страшное здесь – это волки, в которых превратились все граждане страны. Из-за ненависти, подозрительности и клеветы воздух стал ядовит, как отравляющий газ. Мне, к примеру, запомнился один писатель: двадцать лет он пользовался милостями властей, а теперь, не закрывая рта, рассказывал мне сказки о своем «внутреннем сопротивлении» проклятому режиму. Когда же я спросил, – разумеется, не желая его обидеть, поскольку понимал щепетильность ситуации, – не может ли он назвать имена людей, которые сопротивлялись режиму чуть менее «внутренне» (имея в виду оппозиционеров в белых одеждах, с незапятнанной репутацией, местных аналогов Сахарова), он, строго на меня взглянув, ответил, что предпочел бы об этом умолчать. Во-первых, чтобы сохранить тайну, а также из сострадания, поскольку всем известно, что самых рьяных осведомителей Securitate вербовала именно из числа пресловутых оппозиционеров. Ладно. Мастер-класс искусства изворотливости только начинается. Дальше – больше. Все умники, которым я пересказывал этот ответ, подтвердили, что мой собеседник, конечно же, был прав. Происходящее ни для кого не было тайной, все всё знали, и спорить не о чем.

К концу моей командировки президент Илиеску и его премьер-министр Петре Роман обратились к трудящимся с призывом защитить «демократию» (я ставлю кавычки здесь, хотя в них можно взять каждое слово) от неофашистского заговора, разумеется тоже сфабрикованного, как и якобы учиненный Securitate геноцид в Тимишоаре. Хотя некоторые детали этой инсценировки были вполне реальными: я говорю об огромном количестве автобусов и спецпоездов, нанятых Фронтом национального спасения, чтобы 14 июня 1990 года свезти в Бухарест двадцать тысяч шахтеров, вооруженных железными прутьями и доведенных до исступления бешеной обработкой мозгов. Эта толпа два дня терроризировала город, бросаясь на каждого, кого можно было заподозрить в связях с оппозицией. Но поскольку таковых оказалось недостаточно, они срывались на всех, кто попадался под руку, раздавая удары направо и налево хотя бы для того, чтобы все поняли: с ними не шутят. Я в то время сидел в Карпатах, спешно дописывая свой материал, и в Бухарест вернулся, когда все было кончено. Шахтеры, получив благодарность от президента Илиеску, стали разъезжаться, а журналисты, наоборот, – съезжаться, заполняя гостиницу «Интерконтиненталь», где я, отложив свой отъезд, еще три дня ждал новых событий. Наблюдая на улицах скопления людей, которые тут же рассеивались, собирая стекавшиеся в гостиницу слухи, я все не мог решиться: то ли уехать, рискуя снова пропустить что-то интересное, то ли остаться, рискуя потерять законный повод покинуть эту страну.

Зная за собой склонность в вопросах политики соглашаться с тем, кто говорит последним, я старался прислушиваться и к умникам, объяснявшим, что Изетбегович, представляемый как апостол терпимости, на самом деле – мусульманский фундаменталист, окруженный моджахедами и исполненный решимости основать в Сараево исламскую республику. И, в отличие от Милошевича, крайне заинтересованный в том, чтобы осада и война длились как можно дольше. Умники напоминали также, что сербы в своей истории достаточно настрадались под мусульманским игом, чтобы не иметь ни малейшего желания отведать его вновь. И наконец, что на всех публикуемых в прессе фотографиях, где изображены пострадавшие от сербских злодеяний, каждый второй, если приглядеться повнимательнее, был сербом. Я кивал головой, соглашаясь: да, здесь все не так просто.
Выслушал я и рассуждения Бернар-Анри Леви, выступавшего как раз против этой формулировки и утверждавшего, что именно ею обычно оправдывают все трусливые политические уловки, сдачу позиций и бесконечные проволочки. Отвечать словами «все не так просто» тем, кто обличает этнические чистки Милошевича и его клики, – это примерно то же самое, что соглашаться: да, нацисты, наверное, и вправду уничтожали евреев в Европе, но если приглядеться повнимательнее, все не так просто. Нет, бушевал Бернар-Анри Леви, все как раз очень просто, все трагически просто – и я снова согласно кивал головой.

В той версии событий, которую ему предлагают, Эдуарда должна была смутить одна деталь: все военные, присягнувшие сербам, одеты в армейскую форму Федеративной Республики Югославии. Она продолжает существовать и формально не вмешивается в конфликт, но на самом деле, будучи населена в основном сербами, только что планомерно и целенаправленно разбомбила Вуковар и близлежащие позиции хорватов. Это обстоятельство должно бы посеять в душе Эдуарда сомнения насчет упомянутого мною сравнения, на котором настаивает и сопровождающий его офицер: судьба сербов напоминает судьбу евреев во время Второй мировой войны. Вы можете себе представить, чтобы евреи, защищаясь от нацистов, пользовались поддержкой вермахта? Но Эдуарда это мало волнует. Ему страшно нравится все: слышная издалека минометная стрельба, мешки с песком, бронетехника, вооруженные солдаты и их серо-зеленая форма, такая яркая на фоне снега. Вот они проезжают через деревню, развалины которой еще дымятся – еще одно яркое впечатление. В этой стылой балканской глухомани он может представить себе, что на дворе не 1991 год, а 1941-й . Он видит войну, настоящую, такую, какой не довелось видеть его отцу. А ему – довелось.
Вуковар был освобожден сербскими войсками двумя днями раньше. То, что окружающие, не моргнув глазом, безо всякой иронии называют «освобожденным» город, практически стертый с лица земли, Эдуарда тоже не смущает. Ведь и Берлин лежал в руинах, когда Красная Армия его освобождала – именно эта ассоциация возникает при виде развалин Вуковара, маленького и некогда такого красивого города империи Габсбургов. Когда он вернется в Белград, один писатель, которому он расскажет о своей вылазке, наив но спросит, в какой гостинице он останавливался. И Эдуард, прикинув разницу между этим штатским мешком и собой – человеком, видевшим войну своими глазами, – не станет ему объяснять, что в Вуковаре больше нет гостиниц, очень мало домов с целыми стенами и ни одного, в котором можно было бы жить. Строительный мусор, искореженное железо, битое стекло – сплошной необозримый пустырь, на котором уже копошатся бульдозеры. Свернуть с тропы за ближайший угол, чтобы помочиться, невозможно – все заминировано. В небе – ни одной птицы. Трупов немного, их уже вывезли, зато Эдуард сможет вдоволь на них насмотреться, когда его повезут в центр опознания погибших.

С рассветом они с Тарасом выбираются из парка, доходят до ближайшей станции метро и узнают, что вокруг Белого дома стоят танки. Всего лишь несколько часов назад им казалось, что победа близка, но теперь ясно, что все пропало. Когда начинается штурм, православные молитвы и патриотические песни звучат все громче и громче. Генерал Руцкой повторяет, что покончит с собой, как Гитлер в своем бункере. На самом же деле он сдастся, но к тому времени число трупов уже достигнет полутора сотен: если бы не генеральская фанаберия, эти люди могли бы остаться в живых. Стрельба слышится целый день. Перед Белым домом собрались тысячи зевак, которые наблюдают за штурмом, как за увлекательным матчем; ворвавшись в здание, омоновцы преследуют мятежников повсюду: в коридорах, в кабинетах, в туалете. В лучшем случае избивают, в худшем – расстреливают. На полу – лужи крови. Среди сотен мертвых и тысяч раненых (по официальным данным) в основном восставшие, но были и обычные прохожие – неосторожные старики, любопытные мальчишки. Опасаясь, что в кругах националистов могут начаться аресты, Эдуард и Тарас решают отсидеться в безопасном месте.

На первых страницах своей книги Жан Ролен описывает, я цитирую, «милицейские заграждения, в отношении которых было трудно разобраться, кому они подчиняются. Война только началась, погода стояла хорошая, больших потерь ни та ни другая стороны еще не понесли, и никому пока не наскучило удовольствие носить оружие и с его помощью подчинять себе чужую волю, держать в страхе мирное население, насиловать женщин, словом, бесплатно пользоваться всеми теми вещами, которые в мирной жизни стоят очень дорого и достаются ценой долгих лет и тяжких усилий». К бандам молодых крестьян, которые развлекались тем, что, нализавшись, начинали палить в воздух, вскоре присоединились толпы футбольных фанатов, группировки мелких и крупных уголовников, реальные психопаты, солдаты удачи, русские славянофилы, явившиеся защищать православие (на стороне сербов), неонаци, ностальгирующие по временам усташей и воины джихада (влившиеся в ряды боснийских мусульман, которые скоро тоже выйдут из-за кулис). Здесь было царство военизированной субкультуры, вот как описывает эту братию Жан Ролен: «…камуфляжная форма, зеленый берет и темные очки Ray-Ban ; помповые ружья, “калаши”, автоматы “Узи”, облепленные целыми гроздьями наклеек из комиксов. Повальное пьянство, внедорожники без номеров, битком набитые четниками, разукрашенными татуировками, веселыми, бородатыми и длинноволосыми, которые, возвратясь с “передовой” или после какой-нибудь операции по зачистке, вопят сами, запускают на полную катушку звуковую аппаратуру, палят почем зря – в лучшем случае в воздух, а иногда и по живым мишеням. Пронзительно визжат тормоза, на кухнях гогочут бабы, в бане ножовкой пилят ребра какому-то подозрительному типу, а на стене – крупно – такая надпись: “We want war, peace is death” »[40].
А Жан Атцфельд показывает в деле самое знаменитое сербское военное подразделение. Речь идет о «тиграх», чей командир, некто Желько Ражнатович, в прошлом известный белградский сутенер, славу военного преступника снискал под именем Аркан. Сцена, при которой Эдуард мог бы присутствовать, разворачивается на следующий день после сдачи Вуковара, на территории какого-то склада, где проис ходила перегруппировка пленных хорватов, выбитых во время последнего наступления из подвала, где они прятались. В принципе, они находятся под защитой федеральных войск, но федеральные войска любезно уступают место милиции Аркана, чтобы она произвела отбор на свой вкус. Обычно такой отбор производится на основе личных симпатий или антипатий, потому что и победители, и побежденные прекрасно друг друга знают, и совсем недавно никто из них не задавался вопросом – серб он или хорват. Они жили в одних и тех же деревнях, и их дома стояли рядом. Пленные – перепуганные, с серыми лицами – еще вчера были их соседями, работали с ними бок о бок, сидели в кафе за одним столом, а теперь они прикладами загоняют их в грузовики и собираются везти неизвестно куда.