Роберт Ибатуллин

Он отметил, что и в Белоруссии досоветская статистика существенно расходится с советской. Но когда представители ЦИК прибыли в Гомельскую губернию и другие спорные регионы, оказалось «трудно разобраться, что это — белорусское селение или русское»: «в разговоре употребляют некоторые русские слова, другие — белорусские». Петерс рассказал, что, когда спрашивал тамошних жителей, хотят ли они объединиться с Белоруссией, те отвечали решительным отказом. «Зачем я буду изучать белорусский язык? — спрашивали они. — С русским языком я могу пройти и одну шестую часть земного шара». По словам Петерса, эти люди отвечали «исходя из материальных интересов», скрывая свое «белорусское» происхождение695. Отметив, что ЦИК и Политбюро при решении объединить бóльшую часть этих регионов с Белоруссией основывались на этнографических данных, а не на национальном самосознании, Петерс порекомендовал применить аналогичный подход и к Таджикистану696.

Большевики прибегали к такой полемике для облегчения дискуссий по важным вопросам. Лишь позже эти работы получили статус «священных писаний», в которых советские лидеры и чиновники подыскивали подходящие цитаты для пропаганды либо обоснования тех или иных политических мер.

Должна ли больше доверять современным данным или историческим? Данным, основанным на этнических «корнях» или отражающим современный образ мыслей? И что делать, если современный образ мыслей сложился в результате ассимиляции?

Должна ли Комиссия по районированию придать больше веса экспертному знанию или локальному?

Из истории Таджикской и Узбекской национальных республик видно, что даже безуспешные или частично успешные кампании по исправлению границ иногда приводили к долгоиграющим последствиям. Даже после того, как московские чиновники и члены партийной элиты вынесли окончательные решения о спорных территориях, враждебность между узбекским и таджикским правительствами продолжала нарастать.

В 1930‐х годах эти лекции и выставки представляли уже другой образ народов СССР — таких, которые «переживают период необычайно быстрого экономического и культурного подъема», но все еще нуждаются в помощи, чтобы преодолеть мощное тяготение традиционных верований и обычаев («быта»)720. Этот переход от «экзотизирующего» к «модернизирующему» дискурсу последовал за публикацией в ноябре 1929 года речи Иосифа Сталина, где он провозгласил: «Мы идем на всех парах по пути индустриализации — к социализму, оставляя позади нашу вековую „рассейскую“ отсталость»

Революция обещала превратить «пустоши» в «цветущие пастбища и возделанные земли»722, а людей из «первобытных» родов и племен — в современных советских граждан. Если через десять с лишним лет советской власти народы Средней Азии и Сибири все еще прозябали в «феодальной отсталости» — значит, революция не выполнила своих обещаний.

Также он служил важным учреждением гражданского просвещения, предоставляющим услугу «виртуального туризма» ленинградцам, москвичам и жителям других регионов, не имевшим ни времени, ни средств для путешествий по всему Советскому Союзу724. В музее можно было осмотреть все «земли и народы СССР» за несколько часов.

новые экспозиции были нацелены не на затушевывание проблем революции, а на их объяснение; предполагалось, что «пережитки» феодального и колониального прошлого Российской империи — племенные вожди, шаманы и другие классовые враги — тормозят процесс революционных преобразований.

в эпоху революционных изменений уже неприемлемо сочетать новые нарративы с устаревшими экспозициями или прикрывать пережитки прошлого речами о прогрессе.